бросилась его искать, – ей приснилось, что она живет в просторном доме, в котором много свободных комнат. Родители заходят в одну из комнат и срывают со стен фотографии, одну за другой, – как будто за каждой фотографией скрывается еще одна. Они что-то ищут. Эльза понимает, что убила, уничтожила кого-то или что-то. Вдруг какая-то тень отделяется от половиц, указывает на Эльзу и объясняет, что убитая сама Эльза и есть. Эльза уверена, что виновата. По ее вине кого-то больше нет на свете, и с тех пор она старается это скрыть, надевая маску; но настал день, когда последние воспоминания развеялись в языках пламени. Теперь она ничего не помнит: кого убили, при каких обстоятельствах, почему убийство не раскрыли, как ее не вычислили. Что же до нее – она, казалось, все позабыла. Но внезапно изобличила себя, и прятаться ей теперь негде.

Она вспомнила день, когда помогала Яну паковать книги: как встала на стул, чтобы дотянуться до верхней полки, наткнулась на книгу какого-то Лукача и начала ее листать; скорее всего, Ян припрятал ее подальше от родительских глаз; этого философа часто обсуждали приятели Яна, когда она вертелась у них под ногами в его комнате, – если только ее не отправляли на какое-нибудь ответственное задание, желая отделаться. Во время таких вечеринок девочки как котята сворачивались клубочками на коленях у мальчиков, голоса растворялись в шепоте и смехе, но внезапно все понимали, что Эльза больше не играет, а сверлит глазами пол, желая провалиться сквозь землю от нахлынувшего на нее смущения. Из их разговоров она поняла, что Лукач ратовал за светскую Венгрию, выступал за свободную любовь, протестовал против авторитета церкви, родителей и учителей, которые проповедовали пуританскую скромность, а заодно и против «моногамии» – это слово фигурировало в оглавлении, и Эльза как раз сделала себе пометку спросить Яна, что оно значит, когда мама зашла в комнату и выхватила книгу у нее из рук. «Ты еще мала для этого, – рявкнула мама. – Неужели нельзя просто помочь, не роясь в чужих книгах?» Эльза все еще видела страницу, раскрывшуюся перед ней минуту назад, но мамины слова, словно по мановению волшебной палочки, превратились в нерушимую заповедь, скрыв понятия секса, сексуальности и «радикального сексуального образования» завесой молчания.

Примерно через четыре года после отъезда Яна она познакомилась с юношей-неевреем, который вместе с ней посещал городской бассейн. Они часто встречались в полуденный час и вместе прогуливались по ботаническому саду. После окончания школы Георг собирался изучать биологию в университете Франца-Иосифа и мечтал написать книгу о «жизни на Земле», где вместо людей будут животные на разных стадиях развития, от примитивного до самого совершенного, ибо мир зверей интересовал его куда больше мира людей: по его мнению, люди занимали в цепочке эволюции низшее место. Отец Георга погиб в Первой мировой, за пару месяцев до его рождения. У него были все основания не доверять представителям рода человеческого – он слишком хорошо знал, что´ они способны сделать друг другу. Однажды вечером, когда родители ушли в гости, Эльза пригласила его домой. Они стояли на балконе и смотрели на улицу, перегнувшись через перила. Георг подошел к ней сзади и нежно провел рукой по волосам. Деликатно, но уверенно его пальцы погладили мочку ее уха, провели по шее и наконец коснулись груди; она откликнулась на его молчаливый призыв, в ушах у нее грянула барабанная дробь, которая становилась громче по мере того, как он все плотнее прижимался к ней сзади. «Мне нравится, что ты дрожишь», – шепнул он ей на ухо. Они не услышали, как в замке входной двери повернулся ключ.

Ей пришлось немедленно разорвать отношения. Девочки в школе знали, что она встречается с неевреем. Они шептались у нее за спиной. С той ночи, когда она с томлением представляла себе тело Георга, ей больше не удавалось воссоздать в памяти его образ. Она лишь помнила, как стремительно промелькнула перед ней искра блаженства – и как его тут же отняли у нее, словно драгоценный миг, о котором говорят: «Было, да сплыло». Не осталось ни впечатлений, ни фантазий; иногда она рассматривала обнаженные части своего тела, с которыми ничего не было связано – никакой истории, никаких ощущений. Она обнаружила, что легко возбуждается, что малейшее прикосновение распаляет ее тело. Она постаралась не поддаваться порывам и, по большому счету, в этом преуспела; если же уступала, то немедленно удваивала усилия, чтобы избавиться от этих помех. То, что она испытывала, не было достойно слова «любовь» и, конечно, не переросло ни во что серьезное: промелькнуло как метеор, исчезнув без следа. Она не дотрагивалась до себя. Постепенно собственное тело стало казаться ей чужим. Она стыдилась животного начала своей плоти, с ужасом подозревая, что ее потребности и есть ее истинное «я». Чтобы побороть зверя, она сопротивлялась телу, напрягала мышцы, вместо того чтобы расслабить, сдерживала себя, вместо того чтобы отпустить, действовала вопреки порывам, теряла связь с истоками своей природы, пока это противоестественное поведение не превратилось в ее второе естество. Она заполняла свои дни цитатами и идеями из античной и современной литературы. Ее сопротивление отразилось и на чтении, из которого она не почерпнула ровным счетом ничего. Книги утешали звуками гласных и согласных, которые улетучивались, как только она их произносила. Книги не вдохновляли идеями, зато укрепляли стены комнаты, которая стала ей домом: рабочий стол из темного дерева, ящики с медными ручками, темно-коричневый ковер, пианино, папин граммофон, крепкие дубовые полки над кроватью. Здесь она пустила корни и здесь в первый раз потеряла себя. Она стала своей в мире слов, разыгрывая из них пантомиму. Если в предложении упоминалась рука, нога или рот, она машинально напрягала соответствующую часть тела. Если кто-то показывал язык, проделывала то же самое. И, когда это происходило, она не стремилась осмыслить свою необычную склонность. Втайне она желала, чтобы неведомое внезапное блаженство пронзило ее тело, как острый нож.

14

Эльза Вайс не выбирала, по какой методике преподавать. Она говорила обо всем, кроме того, что ее волновало на самом деле. Не отличалась красноречием, не старалась хоть как-то обыграть учебный материал, вдохнуть в него жизнь, увлечь или раззадорить наше любопытство. От скуки, как ни странно, спасал ее деспотизм: именно он не давал нам закиснуть среди грамматики, синтаксиса и диалогов на бытовые темы, возбуждая непритворный интерес. Лишь один урок не вписывался в ровную череду остальных. В тот день Эльза Вайс изобрела для нас пытку иного рода. «Эвелин», –