дурных намерений. Оппортунистическое, расчетливое и, как знать, возможно, в конечном итоге спасительное поведение, чтобы не дать Франции еще глубже увязнуть в войне. Все эти наивные и беспомощные разговоры о политике, переливания из пустого в порожнее притупили ее чувства; с таким же успехом можно было обсуждать спорт, праздники или погоду. Эльза покорилась затопившей ее тишине, которая в какой-то степени олицетворяла коллективное молчание. Годы спустя она вспоминала, что в те дни, возможно, впервые услышала слово «коллаборация» – пособничество в преступлении; об этой стратегии говорилось отстраненно, как будто это своего рода капитуляция, акт конформизма: каждый стремился каким-нибудь хитрым способом примкнуть к тем, кого история назначит победителями, пробиться вперед, не прикладывая особых усилий, ничем не жертвуя, просто потворствуя чужим преступлениям. Вместо того чтобы сопротивляться, вы принимаете мировоззрение, которое вам предлагают. Таким образом, вы наделяете это мировоззрение силой, даже если как следует его не изучили, позволяете ему взять верх – разумеется, если при этом что-то получаете взамен. Просто все хотят жить, размышляла Эльза. В какой-то момент выживание отождествляется с образом будущего, и вы знаете, что вам нужно не бороться против этого будущего, а во что бы то ни стало стать его частью, служить ему во благо, поддерживать его – и тогда оно, может быть, вас пощадит. Все эти мысли Эльза держала при себе. Она видела, каких чудовищ может породить этот выбор – выбор, который приводил в ярость отца, – и в то же время старалась понять тех, кто выбирал коллаборацию, считая, что поступает правильно, кто готов на все, лишь бы спасти близких. Она пыталась понять их как своих идеологических противников. Глубоко в душе даже допускала, что у коллаборационистов гораздо лучше обстоит дело с самоиронией, чем у всех остальных. Они осознают собственное несовершенство. И все же спрашивала себя: а есть ли нечто такое, с чем мириться нельзя ни при каких обстоятельствах? Она не знала, как подступиться к этой теме.

Точно так же держала при себе Эльза смешанные чувства по поводу своего брака, никому не рассказывая о том, какой мучительной пыткой оказалась для нее совместная жизнь. Она, которая так старалась стать образцом семейной добродетели, знала, что душа ее в смятении и что она держится за отношения лишь благодаря упрямству; свои надежды и свое безразличие она отдала на суд времени: только время могло помочь ей поверить в брак или хотя бы смириться с ним. Можно ли сказать, что она была пособницей преступления? Да, пожалуй, она никогда и не стремилась к подвигам. Но она вовсе не собиралась быть такой несчастной! Все ее поступки несли на себе оттенок одержимости: получить образование, выйти замуж, остаться в Венгрии, убедить себя в том, что она жила когда-то и что это время прошло безвозвратно, что ее судьба всегда была в чужих руках и отступать некуда; таков уж был ее характер – она не сопротивлялась обстоятельствам, а ее храбрость, если она и имелась, заключалась в способности размышлять, в прямоте, в чувстве юмора.

Она держала себя в руках, затаив грозную силу протеста – жгучую, разрушительную, которую тщательно скрывала, боясь, что придется расплачиваться слишком дорого. Она не позволяла себе сказать «нет», потому что тогда не смогла бы остановиться: это бесконечное «нет» смело бы все на своем пути, осквернив святыни родителей; кроме того – Эльза готова была сознаться и в этом, – она сама не до конца понимала источник своего агностицизма, тотального, бесплодного атеизма, который овладел ею, не оставив камня на камне. Свойственный ей скепсис всегда останавливал ее в шаге от того, чтобы утвердиться в том или ином мировоззрении; Эльза отчаянно избегала однозначных ответов. Она не восприняла ни одно из вероучений, которые предлагала семья. Не принадлежала ни к ортодоксам, как бабушка Роза, ни к неологам, как ее родители, ни к сионистам, как Ян. Возможно, она представляла собой парадоксальный продукт этих трех мощных течений, которые в ней сомкнулись; она сомневалась в готовых истинах, которые ей предлагали, и отвергала каждую из них – решительно, но незаметно для посторонних глаз. Ей претило само понятие истины, и она не искала ему замены.

Она хотела, чтобы все шло своим чередом, без ее вмешательства. Но скепсис, как нарочно, не знал меры, проникая повсюду. Эльза не могла хранить верность ничему и никому – не потому, что хотела слишком многого, а потому, что почти мгновенно теряла интерес к своему выбору. Почему ей понравился Эрик? Возможно, он был не таким самоуверенным зазнайкой, как большинство мужчин вокруг. Все эти твердые убеждения ее утомляли, наводили тоску, а их отсутствие отдавало апатией. Сомнения бросали ее в дрожь, она понимала, что никогда не сделает выбора, никогда не сможет полностью посвятить себя этим отношениям; конечно, она могла все списать на слабохарактерность мужа, но знала, что истинная причина кроется в ней; она признавалась себе в этом лишь отчасти, пытаясь скрыть правду от себя и ото всех вокруг.

С некоторых пор она спала в одежде, в тонком потертом клетчатом платье, толстых носках и шерстяном свитере, в отдельной комнате, которая прежде служила ей кабинетом; окна этой комнаты они с Эриком запечатали клейкой лентой во время бомбежки и больше не открывали. Бессонными ночами она перебирала в памяти людей, которых встречала в Париже за несколько лет до того, как с ними случилось самое страшное, до того, как их мир разбился вдребезги. Она старалась воспроизвести те дни в малейших деталях, вспомнить все, что обсуждалось в повседневных разговорах, все, на что она тогда не обращала должного внимания; старалась представить, как эти люди выглядели: вдруг что-то подозрительное или необычное уже тогда витало в воздухе, а она не придала значения. Но что она могла поделать? Она корила себя за то, что вовремя не разобралась, что к чему, не сумела хладнокровно оценить происходящее. Нетерпеливо ждала наступления утра. Завтрак, который она готовила себе и Эрику перед работой, съедался в молчании. Они не обсуждали того, что происходит между ними. Изредка срывались друг на друга. Сообща, искренне, почти любовно, изо всех сил сохраняли видимость нормы. Они не могли позволить себе расстаться.

16

В конце семидесятых годов власть в школе сосредоточил в своих руках директор – господин Бен-Ами, тщедушный и скупой учитель истории в вечном пенсне на крючковатом носу. Во время перемен он маячил на лестничной клетке; одной рукой теребил белый, безупречно выглаженный платок, торчавший из нагрудного кармана серого пиджака, другой – цепко хватал проходящих