Многие предчувствовали, что в войне победит Германия. Однако смена власти не вызвала в их доме бурной реакции, кроме привычного вздоха смирения и демонстративного обмена любезностями между еврейскими семьями и соседями-христианами. Война свирепствовала по всей планете, но не у них дома. В первые месяцы войны они затворились от внешнего мира и пережидали в безопасности своих квартир, когда небо над головой прояснится. Так или иначе, они ничего не могли поделать. На верхнем этаже их дома проживали господин Кристоф, ветеран Первой мировой, и его жена Магда, художница; за неимением собственных детей они чуть ли не удочерили маленькую Эльзу еще во младенчестве. В зимние вечера супруги Кристоф приглашали ее посмотреть, как они играют в карты с друзьями в своей «земной иешиве» – так с ноткой тревоги в голосе называл эти собрания отец, – и закармливали ее «птичьим молоком». Эльза скрыла от родителей, что удостоилась особого права посещать мастерскую Магды – мрачную комнатушку возле гостиной, где стены сплошь покрывали пятна краски, которую было недосуг отмыть. В центре красовался трехногий мольберт из бука, а на нем – торжественно-белый холст, приготовленный специально в ее честь; Магда дала ей личное разрешение наляпать на него столько масляных красок, сколько ее душеньке угодно, и Эльза с праздным упоением размазывала по холсту слой за слоем. Когда она доходила до полного изнеможения, Магда приходила взглянуть на «плоды творчества», после чего немедленно призывала господина Кристофа, чтобы тот усладил свой взор «художественным дарованием Эльзы».

– Надо же, такая юная, а уже создает современные, экспрессивные, экспериментальные, экспрессионистские полотна, – рассыпался в похвалах господин Кристоф.

– Именно, именно так, – вторила ему Магда, растроганно прижимая руки к груди. – Здесь чувствуется размах, сила.

Каким-то образом Эльза догадывалась, что ее талант состоит не в том, чтобы вычерчивать аккуратные линии, а в том, чтобы наносить на холст краску, создавая картины, вся суть которых – в щедрых, густых, энергичных мазках. На первом этаже жила старая Ивагда, вдова, чей муж умер молодым, оставив ее с двумя сыновьями, которые еще несколько лет назад покинули родной дом и переехали в Будапешт. Ивагда работала косметологом в домах обеспеченных женщин, христианок и евреек, и, как она пояснила семилетней Эльзе, вела «беспощадную войну с произволом старости»: морщинками, жировыми складками – словом, со всем тем, что женщина считает нарушением мирного и безмятежного существования. Ивагда утверждала, что женщины боятся не смерти, которая в любой момент может постучаться в дверь, а перемен – им сложно принять жизнь как процесс, как метаморфозу. «Перемены пугают, а знаешь почему? Потому что нарушают гармонию», – сказала она и строго взглянула на Эльзу из-под причудливых очков, которые блестели у нее на переносице; лоснясь от кремов, она колдовала над варевом из яиц, авокадо, йогурта, лимона и оливкового масла, которому вскоре предстояло переместиться на лица городских энтузиасток. Оставалось загадкой, как это хрупкое создание, ютившееся в скорлупе своего тела, словно в и´глу, стало провозвестницей юности в Коложваре; как будто несомая ею благая весть нуждалась в доказательстве от противного, как будто посланница должна была раз за разом приносить свое тело в жертву какому-то немыслимому, почти комичному ритуалу; и все же Эльза усвоила от Ивагды, что все жизненные перемены неизбежно наталкиваются на упрямый консерватизм людей, которые не понимают, что мудрость связана с памятью; людей, не желающих двигаться вперед, боящихся своей природы, той силы, которая в конечном итоге обезобразит их лица, изобличит, победит их и уничтожит. «Но так или иначе, от этого зависит мой доход, – заключила Ивагда и шлепнула Эльзу по заду. – Поэтому грех жаловаться».

Поскольку Эльза, которая теперь стала Эльзой Вайс, и ее отец не работали в государственной системе образования, им удалось удержаться на своих местах. Эрик управлял семейным магазином тканей. Как и другие убежденные сионисты, в происходивших событиях он усматривал знак одностороннего движения и вместе с Яном пытался уговорить Эльзу и ее родителей эмигрировать. Родители твердили, что им нужно время подумать, что следует избегать поспешных решений и внезапных перемен. Они предпочитали подождать, «посмотреть, что будет завтра». Эта фраза, которую они твердили каждый божий день, поддерживала их, как будто следовало лишь запастись терпением, как будто сегодняшний день и завтрашний связаны невидимой, но очевидной нитью. Они выбились из сил. Эльза собиралась остаться подле родителей.

Постепенно просачивались обрывочные сведения о событиях в Восточной Европе, о перемирии, заключенном во Франции, о законах против евреев. Переписка Эльзы с Анн и Мадлен, с которыми она подружилась в Париже, в гуманитарном клубе Латинского квартала, прекратилась еще несколько месяцев назад, и попытки возобновить общение не увенчались успехом. Она сомневалась, что ее письма вообще доходят до адресатов. Знакомые, которые, в обход пропаганде венгерских газет, узнавали новости из Би-би-си – сами или через друзей, – описывали невообразимые вещи. Помимо слухов о желтой звезде – к сожалению, достоверных – и дискриминации евреев в общественной жизни, они рассказывали о массовых депортациях и концентрационных лагерях где-то на востоке, хотя было не совсем ясно, куда именно депортировали людей и что с ними потом происходило. Родители не переставали благодарить судьбу за то, что Эльза вернулась, как будто этого было достаточно, чтобы хотя бы ее уберечь от надвигающейся беды. По правде сказать, она никогда всерьез не задумывалась о том, чтобы оставить Коложвар и жить вдали от родителей. Не потому, что разделяла их взгляды, а потому, что собственные убеждения никогда не казались ей достаточно основательными, чтобы покинуть их, выбив почву из-под ног. Родители были важнее любых убеждений, за которые она могла бы держаться, которые готова была отстаивать. И все же она разнервничалась, когда увидела, как отец теряет самообладание, как на него находят внезапные приступы ярости, как он, по природе своей человек мягкий и добродушный, спорит до исступления, чего раньше она за ним не замечала. Он считал, что преследования евреев во Франции начались вовсе не из-за того, что французское правительство было вынуждено пойти немцам на уступки. «То же самое происходит в Венгрии, – заявлял он. – Заразный антисемитизм приспособил нацистскую доктрину для того, чтобы избавиться от евреев. Французские полицейские превратились в верных псов нацистского режима не потому, что людям промыли мозги и они стали нацистами – или же сделали вид, что стали. Просто они с самого начала терпеть не могли приезжих». Коллеги по школе и члены общины с ним не соглашались. «Макиавеллиевская коллаборация», как определил ситуацию один из приятелей отца, – и нет тут никакого кровожадного замысла или слишком уж