я поймала тебя не бойся не бойся я вовсе не блядь я тоже ещеничего не умею почти ничего как и ты потрогай меня вот здесь возьми вот этоможно я тебя потрогаю не бойся маленький не убегай Она его трогала длиннымипальцами, трогала долго и терпеливо. Она была голой, просвечивала сквозькакую-то паутинку, в раскаленном сумраке аварийного дома соски ее грудейсверкали, словно чьи-то лесные глаза. Он вдруг забыл страшное слово«совокупление», забыл и сам себя, Самсика Саблера, забыл и Марину Влади, иАрину Белякову, и джаз, и Сталина, и Тольку фон Штейнбока и, все это забыв,взял женщину и ринулся вместе с ней с крутизны в темный тоннель, загибающийся,как улитка.

Со стороны все это выглядело довольно смешно: бестолковыетычки, сорванный хрип с повизгиваньем, чмоканье влажной кожи… но вот всесоединилось, все сошлось, и через какое-то время, показавшееся нашему героюбесконечным, а на самом-то деле очень непродолжительное, Самсик пришел в себяуже мушш-шиной.

Она еще изнемогала в стороне, кусала подушку, что-тобормотала, смиряя свою потревоженную плоть, и вдруг увидела – он уже сигаретойдымит! – и разозлилась – тоже мне любовник! – но потом вспомнила освоей миссии и ласково ему улыбнулась – кури, кури, малыш!

Миссия ее была очень важной, хотя и немного смешной дляевропейской девушки. Вот уже полгода после выхода фильма на здешние экраны онаразгуливала по мокрым тревожным улицам этого города, откуда когда-то бежала сИнститутом благородных девиц, и неожиданно, всегда неожиданно подходила кместным самсикам, замороченным сталинским выкормышам, и уводила их с собой ваварийные дома «серебряного века», учила их любви, являлась им как незабываемыйобраз свободы.

Он бросил сигарету и полез целоваться.

– Хватит, Самсик, – мягко сказала она, – идидомой. У меня завтра зачет по терапии, надо хоть немного поспать.

Он вылез из постели и прошелся по комнате, с благоговениемпритрагиваясь к вещам своей возлюбленной: к толстым медицинским справочникам иатласам, к ее портфелю и белому халату, к фонендоскопу, малой змейкойсвернувшемуся на столе.

– Любимая единственная на всю жизнь, – сказал онвдруг такое.

Она расхохоталась.

– Самсик, осторожно, не притрагивайся к стенам –замкнешься!

В двух сантиметрах от его плеча пульсировала зеленым огнемтолстая – в кулак – энергетическая коммуникация.

– Ты моя вода, высокие сосны над головой, эвкалипты,секвойи и звезды в ветвях! – завопил ошалевший от любви Самсик, дернулся итут же замкнулся. Ток пронзил весь его скелет, прямо хоть анатомию изучай. Онне мог двинуться с места, не мог сказать ни единого слова, но лишь стоял, ипотрескивал, и светился, а она хохотала, как безумная.

Смех ее был очень обидным, смех сучки, иначе не назовешь.Сучка, сучка такая, думал он, но ничего не мог сказать: дьявольскоеэлектричество бушевало в его костях.

Она вдруг выпрыгнула из постели, подбежала к нему и закрылаему весь свет, сначала своим широким лицом с чуточку грубоватой русской кожей,а потом своими глазами, похожими и в самом деле на ночное небо.

– Самсик-дурачок, никакая я тебе не единственная. Утебя еще столько единственных впереди: и моя подружка Брижит, и КлавкаКардинале, и Сонька Лорен, и толстуха Анита, и Моника-интеллектуалка, иДжулия-недотрога… ты еще разведешь пары, маленький Самсик, только не бросайсвоего сакса, и всем своим так передай – пусть не бросают своих инструментов!Теперь проваливай – напряжение слабеет.

И впрямь, коммуникации меркли, остывали, а за окнами ужеголубел рассвет. Арина Белякова надела халатик, а Самсик быстро причесался напробор.

– Уходи в окно, – сказала Арина Белякова. –Слышишь в коридоре шаги? Кажется, товарищи явились.

В коридоре действительно слышались энергичные шаги, крепкий,но ненавязчивый стук, взволнованный мужской голос:

– Откройте, пожалуйста! Государственная безопасность! Вдоме скрывается преступник! Будьте любезны, откройте!

– Какие вежливые, – сказала Арина Белякова. –Как во времена Дзержинского.

– Это хохмы твоего Рыжего-Клетчатого, – пробурчалСамсик.

– Может быть, – сказала она. – А вдругдействительно гэбэ?

– Однако я не преступник! – крикнул он.

Стук в дверях усилился.

– Все-таки где я тебя снова увижу? – спросилСамсик уже с подоконника.

– Знаешь столовку возле больницы Эрисмана? Я там каждыйдень рубаю с двух до трех. Отваливай, чувак! Пока!

Переоценка ценностей. Четырнадцать лет спустя после этойночи, описанной Пантелеем с чужих слов по телефону, Самсон АполлинариевичСаблер в кафе «Синяя птица» нащупал новую тему. Переоценка ценностей,недооценка ценностей – так и называлась эта тема.

Они уже сыграли несколько американских пьес, и композициюСильвестра «Взгляд мглы», и хулиганскую шараду Пружинкина «Любовныйтреугольник», и вроде все были в ударе, в свинге – и артисты, и публика, нокаждый понимал, что вечер пока еще не состоялся.

В перерыве квинтет спустился с эстрады. Сильвестру подалиблюдо цветной капусты. Пружинкин взялся кадрить долгополую оторву, и, кажется,получалось. Рысс стакан за стаканом дул цинандали. Платили какие-то физики изНовосибирска, и барабанщик старался побыстрее на дармовщинку «поймать кайф».

Самсик сел за столик к азиатке. Милую девочку звали Клара,папа ее был поваром в Самарканде, отсюда и богатство: камни в ушах и напальцах, золото на груди. Она поглаживала Самсика по мокрой спине, что-тобормотала по-узбекски, но он никак не мог оторваться от своего сакса и тихонаигрывал новую тему, краем глаза все же замечая, что у ребят уже ушки намакушке.

Переоценка ценностей – недооценка ценностей. Я переоценил,тихо наигрывал он. Я недооценил, тихо наигрывал он. Что-то росло в его душе,что-то близкое к восторгу и ясному зрению, но он еще не знал, чем это обернется– молитвой или буйством; нежность и злость перемешивались сейчас в саксе, какбензин и воздух перемешиваются в карбюраторе автомобиля.

– Что ты играешь? – спросила вдруг с тревогой дочьсамаркандского вора.

– Самс! – громко позвал Сильвестр. Цветнаякапуста, видно, застряла у него в горле. – Нащупал что-нибудь?

– Что-то клевое, отец? – заерзал на стулеПружинкин.

Саблер пожал плечами, но тут перед ним появилась мясистаяпотная физиономия Буздыкина.