Тут вдруг Малькольмов заметил, что Патрик облачен в еголучшую малькольмовскую рубашку.

– Лапсик, знаешь. Пат прилетел сегодня неизвестнооткуда японским самолетом, и у него в чемодане все было такое грязное и вонючее,что мне пришлось заехать к тебе домой за одеждой, – затараторила Машка.

– Могла бы чего-нибудь и похуже взять, –разозлился Малькольмов.

– Ведь он твой лучший друг! – воскликнула Машка.

– Я не ему говорю, не другу! – рявкнулМалькольмов. – Я тебе говорю – хватит раздавать мою одежду своим заезжимкозлам! У нас тут не Лондон, у нас магазина «Либерти» тут нету! С одеждойплохо!

Машка села на тротуар и весело заплакала. Патрик темвременем уже хлебнул ректификатику из каверзневского рукава, оживился изасуетился среди студенток.

– Ты, малыш, хочешь тысячу пиастров? А ты? А ты?Красота! Вот преимущества военного человека! Джойн Ю Эс Арми! Увидишь весь мир!Да здравствует агрессия! Генка, поехали!

Все тут влезли в «Импалу», и Патрик стал по-идиотскигазовать, нелепо втыкать скорости. Машина ревела, дергалась, ее организм,расшатанный бесконечной пьяной ездой, очень страдал. Студентки дико хохотали, ивпрямь как заправские проститутки, а мерзавец Каверзнев уже примерял назапястье патриковскую «Сейку». Что касается Машки, то она вроде бы рыдала намалькольмовской груди, а на самом деле проверяла пальчиками, все ли на месте.Машина тем временем ехала прямо на бетонную подпорку гостиницы «Минск».

Радий Аполлинариевич Хвастищев в этот вечер очень долго безвсяких мыслей и чувств, не говоря уже о вдохновении, шлифовал мраморный хвостсвоей скульптуры «Смирение», пока молодая луна не заглянула наконец в егомастерскую и не призвала его бросить скорбную вахту и устремиться на улицыстолицы в поисках источника вдохновения, скорее всего, в ресторанВсероссийского театрального общества.

Я войду так резко, хмуро, и сяду один, чтобы никто не лез срюмками, с фужерами, бутылками, и сам алкоголя не возьму, чтобы блядям не былособлазна, буду сидеть и размышлять о великом – о Пергамском фризе, например,или о формах Мура, но лучше о Пергаме, а именно о той группе, где псы Артемидытерзают гигантов, – а закажу только блюдо «зубрик», салат, бутылку минеральной,кофе, и никакого безобразия от меня сегодня, подонки, не дождетесь.

Так думал скульптор в одну из ночей своего четвертогодесятилетия, стоя на пороге пятого, стоя на пороге своей мастерской, подмолодой луной и глядя, как приближается к нему снизу по горбатому переулкупожилой водопроводчик Стихии в рубашечке-разлетаечке и молодой дворник-хиппиЧудаков в овечьей шкуре. И, думая так, скульптор скрывал от себя, что уже готовбыть третьим в этой компании, что уже готов к приятию всех этих гнусныхпортвейнов и мадер, которые сейчас Стихии несет в своих штанах, и готов,несомненно, к поездке в общежитие школы торгового ученичества в Очаково сКиевского вокзала.

Между тем сверху по горбатому переулку сползали четырехрустальных глаза, и через несколько секунд Радий Хвастищев увидел, как машетему из машины пьяная женская рука. К этому он был сегодня не готов. Снизу шло кнему свое родное – безобразное пьяное московское мужское братство, сверхусползало чужеродное – его космополитическая любовница Маша Кулаго и их общийдруг Патрик Тандерджет, многосторонний международный талант. Нащупали все-таки,эстеты проклятые, снобы, западная шпана!

– Лапуля, мы тебя нащупали! – завизжала Машка ивыскочила из машины. Она была в своих неизменных джинсах и красной рубашке,завязанной калифорнийским узлом под торчащими грудями. Лифчиков Машка никогдане носила, что, конечно, нередко удивляло московскую публику. Между рубашкой иджинсами поблескивала удивительно завершенная природой форма – потрясающийМашкин живот. Она была очень хороша, как всегда по ночам, когда перебиралась запол-литровую отметку. Затем появились жирафьи ноги в стоптанных башмаках«хаш-папис», а вслед за ними и все туловище бедолаги-глобтроттера ПатрикаТандерджета.

Патрик почесал свой заросший затылок и покивал своим длиннымносом.

– Пат, видишь, вот он твой старый друг, наш знаменитый,наш гениальный! – закричала ему на ухо Машка.

– Вижу, вижу, – пробормотал Тандерджет и слюбезнейшей улыбкой на устах направился к водопроводчику Стихину. Путь его былтруден. Видимо, водопроводчик все время уплывал из его поля зрения, он делалстрашные усилия, чтобы поймать фокус, сгибался в разные стороны, работаллоктями. Должно быть, ему казалось, что он проталкивается сквозь густую толпу,в связи с чем он кланялся налево и направо и говорил «сорри». Наконец емуудалось добраться до Стихина, и он с вожделенным хлюпом обнял этого русскогочеловека за бедра.

Хвастищев повернулся к Машке и сухо ей сказал:

– Между прочим, могла бы воздержаться от дурацкойиронии. Я действительно известен в артистических кругах культурного мира.

– Лапсик! – всплеснула руками Машка. – Тыгений!

Хвастищев крутанулся на каблуках.

– Мы с вами спим, мадам? 0'кей! Не отказываюсь! Но уждавайте без этих литфондовских «лапсиков»! Что касается западных мещан, особеннопришлого происхождения…

Машка села на тротуар и весело заплакала. Патрик темвременем, словно демон гомосексуализма, все оглаживал малопривлекательные бедраСтихина, всякий раз трепетно задерживаясь на упрятанных в бедра бутылках.

– Мы с тобой, папаша, союзники по Второймировой, – ласково говорил он водопроводчику и тут же поворачивался кдворнику, – ас тобой, сынок, по движению «Власть цветов». Давайтедержаться вместе, друзья!

– Клевый парень, – сказал Чудаков. – Долларыу тебя есть?

– Давайте все сегодня объединимся, все друзья, какиеесть в Москве, – предложил Патрик. – Поехали в бразильскоепосольство. Бразилия – страна XXXI века!

– А что, поехали, – согласился Чудаков, – непрогонят же.

Стихин тоже высказался:

– Ты, если выставляешь, сам выставляйся. Снабаш берешь?

Пожалуйста, не отказываемся. Ты русского человеканеправильно понимаешь, а ты его пойми, он – незлой.

С этими словами он извлек из бедер своих трех «гусей», трибутылки 0,75 «Мадера розовая» производство Раменского ликероводочного завода.