Неожиданная концовка «как многозвучна ночь» подкосила ноги.Самсик упал на четвереньки и, оставляя на эстраде мокрые следы, еле-еле уползза рояль, спрятался за задницей Рысса и там заплакал от гордости и счастья.

Ребятам, его партнерам, показалось, что плачет он от стыда,и они постарались после его отступления всячески замазать, замурыжить, заигратьего тему. Им было неприятно, что их друг оказался перед всей публикой соспущенными штанами, и они старались своей виртуозной техникой покрыть егопозор.

Наконец весь комбо заиграл сразу, взвыл, загрохотал,Пружинкин еще взвизгнул для отвода глаз, и наступила кода. Тогда Самсик вылезиз-за рояля и пошел к своей азиатке. Отовсюду на него смотрели недоумевающиеглаза: такой музыки здесь еще никто не слышал. Буздыкин, торжествующеухмыляясь, втолковывал что-то Александру Пластинкину, высокопоставленномуработнику ЦК комсомола.

Едва Саблер сел, как Пластинкин подошел к нему.

– Привет, Самсик, – сказал он. – ТутБуздыкин, прямо скажем, странновато трактует твою композицию. Какие-то младенцысталинизма ему мерещатся, какие-то совокупления, ругательства, какие-тобаррикады, сортиры… вздор какой-то…

– Что ты хочешь, Шура, – сказал ему Самсик, печальноулыбаясь, – такая у него работа. Такое у него совместительство, я хочусказать.

Пластинкин тонко усмехнулся, уж он-то знал, какое уБуздыкина совместительство.

– А я, Самсик, трактую твою пьесу как борьбу смещанством, – осторожно сказал он. – Что ты на это скажешь?

– Именно борьба с мещанством, Шурик, – подтвердилСаблер. – Самая настоящая борьба с мещанством.

Пластинкин облегченно вздохнул, хлопнул его по плечу и ушел.Самсик прекрасно понимал Пластинкина: ему ведь тоже надо отчитаться за всю этупсевдоджазовую вакханалию. Борьба с мещанством, лучше не придумаешь.

– Как тебе не стыдно, Самсик, все это играть? –зашептала тут Клара, слегка пощипывая Самсика за ляжку.

А ведь и в самом деле стыдно, подумал он теперь, когданемного поостыл. Никакой ведь это не джаз и не музыка даже. Власть все-такиправа«русских мальчиков» нельзя никуда пускать – ни в джаз, ни в литературу,везде они будут вопить селезенкой и харкать обрывками бронхов и джаз превратятв неджаз и политику в неполитику. Нет, власть мудра, нет-нет, ей-ей…

– Ты умеешь курить сигары? – спросил он напрямиказиатку Клару.

Она улыбнулась ему глазами, очень откровенно, а потомсмиренно потупилась, покорная, видите ли, рабыня, женщина Востока. У нее былсильно выпуклый слегка кретинический лобик, дватри крохотных прыщика в углахрта.

– Пошли!

Самсон Аполлинариевич Саблер вышел из кафе в переулок и неуспел глотнуть ночного московского воздуха, как увидел стоящую напротив подсильным фонарем огромную грязную «Импалу» и в ней свою любовницу Машку и своегоамерикано-английского друга Патрика Тандерджета.

«Нашли все-таки меня, буржуи проклятые», – подумал он.

– Лапсик! Лапсик! – завизжала Машка и выскочила измашины. Она была в своих неизменных джинсах и красной рубашке, завязаннойкалифорнийским узлом под грудью. Между рубашкой и джинсами виднелся потрясающийМашкин живот. Глазища Машкины танцевали хулу. Она была очень хороша, как всегдапо ночам, когда перебиралась за пол-литровую отметку.

Затем появились жирафьи ноги в стоптанных туфлях «хашпапис»,а вслед за ними вылез Патрик, почесал заросший затылок и уставился на Кларку.Татарчонок этот, видимо, сильно перемещался у него в глазах, Патрик делалстрашные усилия, чтобы поймать фокус, сгибался в разные стороны, работаллоктями. Должно быть, ему казалось, что он толкается в густой толпе, в связи сэтим он налево и направо кивал головой и говорил «сорри». Наконец он извлек иззаднего кармана плоскую фляжку, глотнул, и обстановка для него более-менеепрояснилась. Тогда он обнял Самсика за плечи.

– Здравствуй, здравствуй, сукин сын! Мы слушали, как тыиграл.

– Опозорился я сегодня, – сказал Самсик.

– Нет, старик, до позора ты еще не дотянул, –Тандерджет икнул, – но вообще-то ты здорово играл, почти как прошлым летомв Мариенбаде.

– А я играл прошлым летом в Мариенбаде? – спросилСамсик.

– Ты очень здорово там играл, – кивнулПатрик. – Но и сегодня ты хорошо играл. Скажи, где ты, дружище, услышалмою тему? Ведь я всего неделю назад сыграл ее в Монтерее.

– Вот тебе! – воскликнула возмущенно Машка ивлепила гостю сильнейшую пощечину. – Это наша тема, моя и Самсика!

Пата опять повело. Он поцеловал обидевшую его руку и взял заплечики татарчонка, склонился над ним, как над кроликом удав.

– Ну вот и ты, Чирико, вот и ты наконец-то, –шептал он, и шепот иностранца змеился по всему переулку, пугая стукачей итихарей.

Машка села на тротуар и весело заплакала, а Патрик поднял наруки Клару и сказал ей прямо в губы:

– Ты, конечно, не обидишься, Чирико, если я швырну тебяв машину?

Все влезли в «Импалу», и Патрик стал по-идиотски газовать,нелепо втыкать скорости. Машина ревела, дергалась, ее организм, расшатанныйбесконечной пьяной ездой, очень страдал.

– А вы где живете, товарищ? – спросила водителяКларка, сидящая рядом с ним наподобие ребенка или собаки.

Патрик в ответ наклонился и впился ей в губы. Машка темвременем как бы рыдала на Самсиковой груди, а на самом деле проверялапальчиками – все ли в порядке. Машина катила прямо на бетонную подпоркугостиницы «Минск».

Аристарх Аполлинариевич Куницер, проклиная свой научныйталант, покинул ночное архисекретнейшее совещание, куда был вызван в самыйнеподходящий момент, а именно перед последней атакой на бутылку «Белой лошади».Сейчас, спускаясь по мраморной лестнице наисекретнейшего научного комитета, он,тихо рыча, вспоминал подробности совещания, на котором его утреннее сортирноеоткрытие уже обсуждалось как нечто принадлежащее не ему одному, а всемупрогрессивному человечеству в свете его (человечества) ожесточенной борьбы замир. Спускаясь и тихо рыча, он слабой рукой производил поиск в своем портфелесреди пронумерованных и зарегистрированных первым отделом бумаг. Найдя наконец«Белую лошадь», в которой еще кое-что оставалось, он прекратил наконец тихоерычание, повеселел и, почти уже забыв о подробностях архигнуснейшего (повыражению Учителя) совещания, прошел через вахту и оказался в пустынном ипрелестном московском переулке.