Сильвестр покачал головой. В его лице вся мировая джазоваяобщественность укоряла беспутного Саблера. Сильвестр регулярно переписывался сТелониусом Монком, Уиллисом Кановером, Леонардом Фезером и другими светиламиджаза. Он сообщал им наши новости, а в обмен получал пластинки, ноты, журнал«Даун-бит» и прочее. Соответствующие органы, конечно, просвечивали всю этупочту своими соответствующими органами, но не препятствовали, почта поступалаисправно, ни один дилижанс еще не застрял на европейских опасных дорогах.

Сильвестр выглядит, как западный интеллектуал. Он всегдаследит за модой и всегда ей следует. Сейчас у него длинная шевелюра и свисающиена подбородок усы, но Самсик прекрасно помнит его с коротким ежиком на голове встиле пятидесятых. Когда он дует в свою кривую трубу, кажется, что это самсатана, но уж никак не вегетарьянец Сильвестр. Все соблазны устранил из своейжизни Сильвестр: на бифштексы не смотрит, коньяк не нюхает, чувихам толькокомплименты говорит. Всю жизнь ему закрыл джаз.

– Но все-таки ты пришел, лапуля, – любовно сказалСильвестр Самсону. – Пришел, и с инструментом. Мы уже тебя и не ждали.

– День был очень дурацкий, вот и пришел, – сказалСамсик. – Одолели дурацкие воспоминания.

Слева кто-то толкнул Самсика локтем. Он повернулся – ЖекаБуздыкин, чушка поросячья.

– Самсик, плесни мне малость, – жалобным голосомпопросил тот.

– Это так нынче подлизываются? – спросилСамсик. – Клянчишь у меня мой кровный глоточек и думаешь, что после этоговсе забудется?

Говоря так, он поднял бутылку и сделал вид, что раздумывает– плеснуть или нет. Буздыкин смотрел на бутылку и униженно канючил:

– Кончай, Самс, ты лабух и я лабух, какие счеты междунами…

– Если тебе рыло начистили в Праге, так ведь за дело,а?

– За дело, за дело. – Буздыкин покрылся потом.

Самсик наклонил бутылку к его стакану, но не наливал.

– А ну-ка, чушка поросячья, расскажи мне какой-нибудьанекдот про танк.

– Про танк? – застонал Буздыкин.

– Расскажешь про танк, налью полный стакан.

– Не надо ему, – сказала Римма, – выпьет иначнет к мальчишкам приставать. Срок ведь схлопочешь, Жека. Здесь тебе неПрага.

Буздыкин закрыл глаза и быстро заговорил:

– Идет по лесу Красная Шапочка, а навстречу ей Танк.

Здравствуй, Красная Шапочка, говорит Танк. Здравствуй,отвечает Крошка, а ты кто? Я Серый Волк, придуривается Танк. Если ты волк,засмеялась Красная Шапочка, то почему у тебя тогда солоп на лбу?

Он мелко-мелко затрясся с закрытыми глазами, а когда открылих, перед ним уже был стакан с коричневой болгарской влагой.

– Никогда этого тебе не забуду, Самсик, – вдругочень твердо сказал Буздыкин и унес полный стакан куда-то к туалету.

– За него можешь не волноваться, Риммуля, – сказалСамсик буфетчице, – его не заберут.

– Серьезно? – ужаснулась та. – Он, значит,тоже из этих? Серьезно, Сильвестр?

Сильвестр скромно кивнул.

Самсик забрал бутылку и пошел с ней на эстраду. В залепослышался свист. Пока они сидели возле стойки, мальчики и девочки, посетители«Синьки», успели уже достаточно поиграть в Гринич-вилледж и теперь жаждалиновой встряски. Самсон и Сильвестр вместе – ото! – из этого что-нибудьполучится…

Самсик, старый Самс, посмотрел в зал на публику. Девчонкивсе были в джинсах и маечках, одна халда таскала по полу шлейф старинногоплатья и потому не присаживалась, чтобы всех поразить, еще одна, узкоглазая,курносая, была вся в золоте, серьги, браслеты, монисто – откуда такая богатаявзялась?

Из ребят иные сосали трубочки и хохлились, сумрачныеинтеллектуалы, на других сверкали пуговицы блейзеров, и вели они себясоответственно – плейбойски, были и «дети цветов», но, конечно, в болееумеренном виде, чем их лондонские братья, в более терпимом для московскоймилиции. В зале сидели и два-три комсомольских вожака в их установившейся ужеуниформе – добротный костюм, белая рубашка, галстук, клерки молодежногоминистерства. В последнее время комсомол из злейшего врага стал снисходительнымпокровителем джаза.

Самсик минуту или две смотрел в зал, подмигивал знакомым,расшаркивался перед девочками, потом махнул всему составу рукой – поехали.

Пружинкин, как всегда, начал со своего любимого «Take Five»,зал зашумел, Самсик дунул пару раз в свою дудку и вдруг закрыл глаза –отчетливо и ярко, как кинофильм, вспомнил свой дебют.

Это было в ноябре 1956 года на вечере Горного института вЛенинграде в оркестре первого ленинградского джазмена Кости Рогова.

Тогда в танцзале стояли плечом к плечу чуваки и чувихи,жалкая и жадная молодежь, опьяневшая от сырого европейского ветра, внезапноподувшего в наш угол. Бедные, презираемые всем народом стиляги-узкобрючники,как они старались походить на бродвейских парней – обрезали воротничкиленторговских сорочек, подклеивали к скороходовским подошвам куски резины,стригли друг друга под «канадку»…

Костя Рогов снял пиджак и остался в своей знаменитойзащитного цвета рубашке с наплечниками и с умопомрачительным загадочным знакомнад левым нагрудным карманом SW – 007.

– Сегодня, мальчики, начинаем с «SentimentalJorney»! – сказал он.

– Между прочим, здесь типы из Петроградского райкомакомсомола, – предупредил осторожный ударник Рафик Тазиддинов, Тазик.

– Плевать! – Рогов засучил рукава, словнособирался драться, а не играть на пиано. – Слабаем «Сентиментл», а потом«Lady Be Good», а потом рванем «Бал дровосеков», и гори все огнем! Самс, замной! – Он подтащил меня за руку к рампе и закричал в зал: – Тихо, ребята!Всем друзьям нашего оркестра представляю нового альт-саксофониста. СамсонСаблер! Не смотрите, что у него штаны мешком, – он хороший парень! Можетезвать его просто Самс!

Зал зашумел. Я остался один и сжал саксофон. У меня ужетекло из-под мышек, лицо покрылось пятнами, и колени затряслись. Нет, несыграть мне «Сентиментл», я сейчас упаду, я еще пердну, чего доброго… Нужноиспариться, пока не поздно, кирнуть где-нибудь в тихом месте и все, ведь нельзяже стоять вот так одному, когда столько девочек сразу смотрят на тебя.