class="p1">Чего боялась она? Что ее бесценного зятя умыкнут коварные вертихвостки? Бесценного, поскольку, несмотря на весь свой затрапезный вид, я казался ей человеком с ого каким будущим. Следует простить ей это заблуждение: даже люди с более цивилизованным умом склонны усматривать во мне потенциального цезаря.

В конце концов я был водворен на надлежащее место. А дальше? Время шло, но ни одну из надежд, так щедро возложенных на меня, я не оправдывал. В будущем зятя, которое все неотвратимей распахивалось перед ней, ничего такого не блестело и не сверкало, кроме разве очков, и то в такой оправе, какой побрезговал бы последний ублюдок. Мама без обиняков сообщила мне это. Я шмыгнул носом и ушел, затылком чувствуя немой и сострадательный взгляд моей давно скатившейся с Олимпа богини, которая превратилась к тому времени в мадонну с прекрасным младенцем на руках.

Сейчас трудно сказать, чем, кроме красоты, наделила природа мою избранницу (впрочем, если быть точным, то избранником был я, вот разве что не ее, а мамы). У меня есть основания полагать, что, помимо красоты, было тут и еще кое-что, однако суровый этажный администратор начисто вышибла все, заселив освободившийся номер рабом, которого лелеяли как бесценную драгоценность, но которому не позволялось и мизинцем шевельнуть без высочайшего на то разрешения. У раба в подобной ситуации два пути: либо возненавидеть своего паладина, либо обожествить его. Дочь избрала второе. Но вот что проморгала всевидящий администратор: в номере, за которым осуществлялся неусыпный надзор, ютилось не только бессловесное рабство. Украдкой пробралось туда еще нечто и с тех пор не покидало своей обители.

Я говорю о сострадании. Именно оно, не знаю уж с каких времен, тайно жило в надменной красавице Лидии Затонской, ныне Кармановой. Она жалела всех, начиная от бездомного щенка, которому потихоньку от матери и меня (она стеснялась своего подпольного жильца) выносила в целлофановом мешочке ломоть пропитанного молоком хлеба, и кончая бедными читателями, которые часами корпели над толстыми книгами и которым она, к сожалению, ничем не могла помочь.

Был ноябрь. С огромным свертком в руках явилась она в общежитие, где я конспиративно проживал то в одной, то в другой комнате у бывших сокурсников. Все глазели на нее, поразевав рты. В храм превратился вдруг студенческий вертеп, и верховной жрицей этого храма была она.

В свертке оказались ботинки. «Их починили», — сказала Лидия. На ней была зеленая «болонья» в крупных горошинах дождя. Я взял ее за руку. Она вопросительно смотрела на меня. Тут не было любви — лишь преданность и жалость. Шли дожди, и я мог промокнуть в своих авоськах. Поэтому втайне от маменьки (конечно, втайне! Администраторша, которая как раз блюла сегодня нравственность соотечественников на своем третьем этаже, попросту вышвырнула бы в окно эти дырявые корабли), втайне от маменьки она отнесла их сапожнику, уговорила починить при ней — а у кого из мужчин хватит духа отказать ей! — и сразу ко мне.

Рука была холодной.

— С кем ребенок? — спросил я.

— Спит. — Я почувствовал, как слегка напряглась ее узкая ладонь. — Я побегу?

Ну и что с того, что не было любви? Ну и что? Я прикрыл глаза и несколько секунд стоял так, не выпуская ее руки и чувствуя, как моя жена, неподвижная и неслышная, вся уже там, возле малыша, который вдруг проснется сейчас и потребует ее, ворочаясь и кряхтя?

— Я сейчас, — торопливо сказал я. — Я быстро. — И, сунув ноги в отныне непромокаемые челноки, напропалую зашагал рядом с ней по зеленым лужам.

Сын спал. Вокруг все было белым и розовым, пенистым, атласным… Таинственным. Затаив дыхание я с соседней планеты глядел в телескоп на это загадочное существо, именуемое моим сыном. Кем именуемое? Мною. Это я, как истукан, столько раз изумленно твердил себе, потихоньку от женщин тараща на него глаза: сын! Это мой сын. Я его отец, а он мой сын…

Рука Лидии, когда я снова осторожно взял ее, уже не была холодной, как полчаса назад в общежитии. Природа! Даже в такой мелочи сказывалась ее мудрая предусмотрительность. С минуты на минуту руки матери должны были коснуться ребенка, и кровь убыстряла бег, согревая их. Или это мои праздные измышления? Праздные и несостоятельные? Измышления мужчины, в жилах которого кровь оживает лишь в одном случае — когда рядом женщина, которая нравится ему.

Как все физически сильные люди, я незлопамятен, но я до сих пор не могу простить им, что в те первые полгода, когда мы еще жили вместе, они ни разу не позволили мне подержать его на руках. То есть они не запрещали, но и не предлагали, не просили, а сам я не решился.

Итак, я взял жену за руку и молча вывел в кухню, вернее, в то, что именовалось кухней, на самом же деле было безоконной каморкой, загроможденной списанной гостиничной мебелью. Я прикрыл дверь, но света не зажигал. Лидия ни о чем не спрашивала и не отнимала теплой руки, ко всему готовая. Возымей я фантазию овладеть ею среди этих гробов с овальными жестянками инвентаризационных номеров, она уступила бы мне без единого звука, как это было в нашу первую ночь (усмешка судьбы: это случилось в те самые «сутки нравственности», когда мама блюла порядок на своем третьем этаже). Ничуть не покоробила б ее нелепость моей странной прихоти, ее вопиющая неэстетичность: кладбище полусломанных столов и шкафов, запах нафталина, торопливость, подстегиваемая существом за дверью, которое в любой момент может проснуться. Не покоробило б, потому что для нее в равной степени было скучно и неприятно все это в любой, даже самой изысканной, обстановке. Мне не удалось разбудить в ней женщину! Да что женщину! Вообще достучаться, докопаться до ее человеческого нутра, намертво замурованного грозной мамой. В ту минуту я еще не сознавал этого. Кровь ударила мне в голову, когда я понял, что ждет она и к чему жертвенно готова. А ведь я вывел ее сюда, чтобы не потревожить ребенка, потому что как раз и собирался, растравленный этими чертовыми ботинками с полумесяцами новенькой кожи, стучать и докапываться.

Я зажег свет. Ее глаза, еще не успевшие привыкнуть к темноте, даже не сузились. Она была прекрасна, но я не испытывал к ней ровным счетом ничего. Даже ее красотой не восхищался я, хотя бы отстраненно, как восхищаемся мы произведениями искусства. Для этого она была слишком реальна — в ней недоставало условности. Нижняя губа безукоризненной формы чуть запеклась, к вискам прилипла мокрая прядка. И если год назад эти трогательные подробности