Она была бледна какой-то индусской бледностью, родинки на еелице стали темней, чернота волос и глаз как будто еще чернее. Она облегченнопередохнула:

– Ох, какая гадость! Недаром слово «ужас» происходит от ужа.Они у нас тут повсюду, и в саду, и под домом… И Петя, представьте, берет их вруки!

Впервые заговорила она с ним просто, и впервые взглянули онидруг другу в глаза прямо.

– Но какой вы молодец! Как вы его здорово стукнули!

Она совсем пришла в себя, улыбнулась и, перебежав с носа накорму, весело села. В своем испуге она поразила его красотой, сейчас он снежностью подумал: да она совсем еще девчонка! Но, сделав равнодушный вид,озабоченно перешагнул в лодку и, упирая веслом в студенистое дно, повернул еевперед носом и потянул по спутанной гуще подводных трав на зеленые щетки куги ицветущие кувшинки, все впереди покрывавшие сплошным слоем своей толстой,круглой листвы, вывел ее на воду и сел на лавочку посередине, гребя направо иналево.

– Правда хорошо? – крикнула она.

– Очень! – ответил он, снимая картуз, и обернулся кней: – Будьте добры кинуть возле себя, а то я смахну его в это корыто, которое,извините, все-таки протекает и полно пиявок.

Она положила картуз к себе на колени.

– Да не беспокойтесь, киньте куда попало.

Она прижала картуз к груди:

– Нет, я его буду беречь!

У него опять нежно дрогнуло сердце, но он опять отвернулся истал усиленно запускать весло в блестевшую среди куги и кувшинок воду.

К лицу и рукам липли комары, кругом все слепило теплымсеребром: парной воздух, зыбкий солнечный свет, курчавая белизна облаков, мягкосиявших в небе и в прогалинах воды среди островов из куги и кувшинок; вездебыло так мелко, что видно было дно с подводными травами, но оно как-то немешало той бездонной глубине, в которую уходило отраженное небо с облаками.Вдруг она опять взвизгнула – и лодка повалилась набок: она сунула с кормы рукув воду и, поймав стебель кувшинки, так рванула его к себе, что завалиласьвместе с лодкой – он едва успел вскочить и поймать ее под мышки. Она захохоталаи, упав на корму спиной, брызнула с мокрой руки прямо ему в глаза. Тогда онопять схватил ее и, не понимая, что делает, поцеловал в хохочущие губы. Онабыстро обняла его за шею и неловко поцеловала в щеку…

С тех пор они стали плавать по ночам. На другой день онавызвала его после обеда в сад и спросила:

– Ты меня любишь?

Он горячо ответил, помня вчерашние поцелуи в лодке:

– С первого дня нашей встречи!

– И я, – сказала она. – Нет, сначала ненавидела –мне казалось, что ты совсем не замечаешь меня. Но, слава богу, все это ужепрошлое. Нынче вечером, как все улягутся, ступай опять туда и жди меня. Тольковыйди из дому как можно осторожнее – мама за каждым шагом моим следит, ревнивадо безумия.

Ночью она пришла на берег с пледом на руке. От радости онвстретил ее растерянно, только спросил:

– А плед зачем?

– Какой глупый! Нам же будет холодно. Ну, скорей садись игреби к тому берегу…

Всю дорогу они молчали. Когда подплыли к лесу на тойстороне, она сказала:

– Ну вот. Теперь иди ко мне. Где плед? Ах, он подо мной.Прикрой меня, я озябла, и садись. Вот так… Нет, погоди, вчера мы целовалиськак-то бестолково, теперь я сначала сама поцелую тебя, только тихо, тихо. А тыобними меня… везде…

Под сарафаном у нее была только сорочка. Она нежно, едвакасаясь, целовала его в края губ. Он, с помутившейся головой, кинул ее накорму. Она исступленно обняла его…

Полежав в изнеможении, она приподнялась и с улыбкойсчастливой усталости и еще не утихшей боли сказала:

– Теперь мы муж с женой. Мама говорит, что она не переживетмоего замужества, но я сейчас не хочу об этом думать… Знаешь, я хочуискупаться, страшно люблю по ночам…

Через голову она разделась, забелела в сумраке всем своимдолгим телом и стала обвязывать голову косой, подняв руки, показывая темныемышки и поднявшиеся груди, не стыдясь своей наготы и темного мыска под животом.Обвязав, быстро поцеловала его, вскочила на ноги, плашмя упала в воду, закинувголову назад, и шумно заколотила ногами.

Потом он, спеша, помог ей одеться и закутаться в плед. Всумраке сказочно были видны ее черные глаза и черные волосы, обвязанные косой.Он больше не смел касаться ее, только целовал ее руки и молчал от нестерпимогосчастья. Все казалось, что кто-то есть в темноте прибрежного леса, молчатлеющего кое-где светляками, – стоит и слушает. Иногда там что-тоосторожно шуршало. Она поднимала голову:

– Постой, что это?

– Не бойся, это, верно, лягушка выползает на берег. Или еж влесу…

– А если козерог?

– Какой козерог?

– Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесу какой-токозерог, стоит и смотрит… Мне так хорошо, мне хочется болтать страшныеглупости!

И он опять прижимал к губам ее руки, иногда как что-тосвященное целовал холодную грудь. Каким совсем новым существом стала она длянего! И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет, слабоотражавшийся в плоско белеющей воде вдали, резко, сельдереем, пахли росистыеприбрежные растения, таинственно, просительно ныли невидимые комары – и летали,летали с тихим треском над лодкой и дальше, над этой по-ночному светящейсяводой, страшные, бессонные стрекозы. И все где-то что-то шуршало, ползло,пробиралось…

Через неделю он был безобразно, с позором, ошеломленныйужасом совершенно внезапной разлуки, выгнан из дому.

Как-то после обеда они сидели в гостиной и, касаясьголовами, смотрели картинки в старых номерах «Нивы».

– Ты меня еще не разлюбила? – тихо спрашивал он, делаявид, что внимательно смотрит.

– Глупый. Ужасно глупый! – шептала она.

Вдруг послышались мягко бегущие шаги – и на пороге встала вчерном шелковом истрепанном халате и истертых сафьяновых туфлях ее полоумнаямать. Черные глаза ее трагически сверкали. Она вбежала, как на сцену, икрикнула:

– Я все поняла! Я чувствовала, я следила! Негодяй, ей небыть твоею!

И, вскинув руку в длинном рукаве, оглушительно выстрелила изстаринного пистолета, которым Петя пугал воробьев, заряжая его только порохом.Он, в дыму, бросился к ней, схватил ее цепкую руку. Она вырвалась, ударила егопистолетом в лоб, в кровь рассекла ему бровь, швырнула им в него и, слыша, чтопо дому бегут на крик и выстрел, стала кричать с пеной на сизых губах ещетеатральнее:

– Только через мой труп перешагнет она к тебе! Если сбежит стобой, в тот же день повешусь, брошусь с крыши! Негодяй, вон из моего дома!Марья Викторовна, выбирайте: мать или он!