– О, какой дождь! А наверху все окна открыты…

На другое утро он проснулся в ее постели – она повернулась внагретом за ночь, сбитом постельном белье на спину, закинув голую руку заголову. Он открыл глаза и радостно встретил ее неморгающий взгляд, с обморочнымголовокружением почувствовал терпкий запах ее подмышки…

В дверь кто-то торопливо постучался.

– Кто там? – спокойно спросила она, не отстраняяего. – Это вы, Марья Ильинишна?

– Я, Катерина Николаевна.

– В чем дело?

– Позвольте войти, боюсь, кто-нибудь меня услышит, побежит инапугает генеральшу…

Когда он выскочил в свою комнату, она не спеша повернулаключ в замке.

– Его превосходительству что-то нехорошо, надо, думаю, пикюрсделать, – зашептала, входя, Марья Ильинишна. – Слава богу,генеральша еще спит, идите скорее…

Глаза Марьи Ильинишны уже круглились, как у змеи: говоря,она вдруг увидала возле кровати мужские туфли, – студент убежал босиком. Иона тоже увидала туфли и глаза Марьи Ильинишны.

Перед завтраком она пошла к генеральше и сказала, что должнавнезапно уехать: стала спокойно врать, что получила письмо от отца, –известие, что ее брат тяжело ранен в Маньчжурии, что отец, по своему вдовству,совсем один в таком горе…

– Ах, как я понимаю вас! – сказала генеральша, уже всезнавшая от Марьи Ильинишны. – Ну что ж делать, поезжайте. Только пошлитесо станции депешу доктору Кривцову, чтобы он немедленно приехал и побыл у нас,пока мы найдем другую сестру…

Потом она постучалась к студенту и сунула ему записочку:«Все пропало, я уезжаю. Старуха увидала возле кровати ваши туфли. Не поминайтелихом».

За завтраком тетя была только немного печальна, но говорилас ним как ни в чем не бывало.

– Ты слышал? Сестра уезжает к отцу, он один, брат ее страшноранен…

– Слышал, тетя. Вот несчастье эта война, сколько горяповсюду. А что все-таки было с дядей?

– Ах, слава богу, ничего серьезного. Он ужасно мнителен.Сердце будто, но все это от желудка…

В три часа Антигону увезли на тройке на станцию. Он, неподнимая глаз, простился с ней на перроне, будто случайно выбежав, чтобы велетьоседлать лошадь. Он готов был кричать от отчаяния. Она помахала ему из коляскиперчаткой, сидя уже не в косынке, а в хорошенькой шляпке.

2 октября 1940

Ночная синяя чернота неба в тихо плывущих облаках, вездебелых, а возле высокой луны голубых. Приглядишься – не облака плывут – лунаплывет, и близ нее, вместе с ней, льется золотая слеза звезды: луна плавноуходит в высоту, которой нет дна, и уносит с собой все выше и выше звезду.

Она боком сидит на подоконнике раскрытого окна и, отклонивголову, смотрит вверх – голова у нее немного кружится от движения неба. Онстоит у ее колен.

– Какой это цвет? Не могу определить! А вы, Толя, можете?

– Цвет чего, Киса?

– Не зовите меня так, я уж тысячу раз говорила вам…

– Слушаю-с, Ксения Андреевна.

– Я говорю про это небо среди облаков. Какой дивный цвет! Истрашный и дивный. Вот уже правда небесный, на земле таких нет. Смарагдкакой-то.

– Раз он в небе, так, конечно, небесный. Только почемусмарагд? И что такое смарагд? Я его в жизни никогда не видал. Вам просто этослово нравится.

– Да. Ну, я не знаю, – может, не смарагд, а яхонт…Только такой, что, верно, только в раю бывает. И когда вот так смотришь на всеэто, как же не верить, что есть рай, ангелы, божий престол…

– И золотые груши на вербе…

– Какой вы испорченный, Толя. Правду говорит МарьяСергеевна, что самая дурная девушка все-таки лучше всякого молодого человека.

– Сама истина глаголет ее устами, Киса.

Платьице на ней ситцевое, рябенькое. Башмаки дешевые; икры иколени полные, девичьи, круглая головка с небольшой косой вокруг нее так милооткинута назад… Он кладет руку на ее колено. Другой обнимает ее за плечи иполушутя целует в приоткрытые губы. Она тихо освобождается, снимает его руку сколена.

– Что такое? Мы обиделись?

Она прижимается затылком к косяку окна, и он видит, что она,прикусив губу, удерживает слезы.

– Да в чем дело?

– Ах, оставьте меня…

– Да что случилось?

Она шепчет:

– Ничего…

И, соскочив с подоконника, убегает.

Он пожимает плечами:

– Глупа до святости!

3 октября 1940

Тьма теплой августовской ночи, еле видны тусклые звезды,кое-где мерцающие в облачном небе. Мягкая, неслышная от глубокой пыли дорога вполе, по которой катится тележка с двумя молодыми седоками – мелкопоместнойбарышней и юношей-гимназистом. Пасмурные зарницы освещают иногда пару ровнобегущих рабочих лошадей со спутанными гривами, в простой упряжи, и картуз иплечи малого в замашной рубахе на козлах, на мгновение открывают впереди поля,опустевшие после рабочей поры, и дальний печальный лесок. Вчера вечером надеревне был шум, крик, трусливый лай и визг собак: с удивительной дерзостью,когда по избам уже ужинали, волк зарезал в одном дворе овцу и едва не унес ее –вовремя выскочили на собачий гам мужики с дубинами и отбили ее, уже околевшую,с разорванным боком. Теперь барышня нервно хохочет, зажигает и бросает втемноту спички, весело крича:

– Волков боюсь!

Спички освещают удлиненное, грубоватое лицо юноши и еевозбужденное широкоскулое личико. Она кругло, по-малорусски, повязана краснымплаточком, свободный вырез красного ситцевого платья открывает ее круглую,крепкую шею. Качаясь на бегу тележки, она жжет и бросает в темноту спички,будто не замечая, что гимназист обнимает ее и целует то в шею, то в щеку, ищетее губы. Она отодвигает его локтем, он намеренно громко и просто, имея в видумалого на козлах, говорит ей:

– Отдайте спички. Мне закурить нечем будет.

– Сейчас, сейчас! – кричит она, и опять вспыхиваетспичка, потом зарница, и тьма еще гуще слепит теплой чернотой, в которой всекажется, что тележка катится назад. Наконец она уступает ему долгим поцелуем вгубы, как вдруг, толчком мотнув их обоих, тележка точно натыкается на что-то –малый круто осаживает лошадей.

– Волки! – вскрикивает он.

В глаза бьет зарево пожара вдали направо. Тележка стоитпротив того леска, что открывался при зарницах. Лесок от зарева стал теперьчерным и весь зыбко дрожит, как дрожит и все поле перед ним в сумрачно-красномтрепете от того жадно несущегося в небе пламени, которое, несмотря на даль,полыхает с бегущими в нем тенями дыма точно в версте от тележки, разъяряетсявсе жарче и грознее, охватывает горизонт все выше и шире, – кажется, чтожар его уже доходит до лица, до рук, виден даже над чернотой земли красныйпереплет какой-то сгоревшей крыши. А под стеной леса стоят, багрово серея, трибольших волка, и в глазах у них мелькает то сквозной зеленый блеск, то красный– прозрачный и яркий, как горячий сироп варенья из красной смородины. И лошади,шумно всхрапнув, вдруг диким галопом ударяют вбок, влево, по пашне, малый, на вожжах,валится назад, а тележка, со стуком и треском, мотаясь, бьется по взметам…