В семь с половиной в вестибюле завыл гонг. Он первый вошел впразднично сверкающую люстрой столовую, где уже стояли возле столика у стеныжирный бритый повар во всем белом и подкрахмаленном, худощекий лакей во фраке ибелых вязаных перчатках и маленькая горничная, по-французски субтильная. Черезминуту молочно-седой королевой, покачиваясь, вошла тетя в палевом шелковомплатье с кремовыми кружевами, с наплывами на щиколках, над тесными шелковымитуфлями, и наконец-то она. Но, подкатив дядю к столу, она тотчас, необорачиваясь, плавно вышла – студент успел только заметить странность ее глаз:они не моргали. Дядя покрестил грудь светло-серой генеральской тужурки мелкимикрестиками, тетя и студент истово перекрестились стоя, потом именинно сели,развернули блестящие салфетки. Размытый, бледный, с причесанными мокрымижидкими волосами, дядя особенно явно показывал свою безнадежную болезнь, ноговорил и ел много и со вкусом, пожимал плечами, говоря о войне, – этобыло время русско-японской войны: за коим чертом мы затеяли ее! Лакей служилоскорбительно-безучастно, горничная, помогая ему, семенила изящными ножками,повар отпускал блюда с важностью истукана. Ели горячую, как огонь, налимью уху,кровавый ростбиф, молодой картофель, посыпанный укропом. Пили белое и красноевино князя Голицына, старого друга дяди. Студент говорил, отвечал, поддакивал свеселыми улыбками, но, как попугай, с тем вздором в голове, с которым давечапереодевался, думал: а где же обедает она, неужели с прислугой? и ждал минуты,когда она опять придет, увезет дядю и потом где-нибудь встретится с ним, и онперекинется с ней хоть несколькими словами. Но она пришла, укатила кресло иопять где-то скрылась.

Ночью осторожно и старательно пели в парке соловьи, входилав открытые окна спальни свежесть воздуха, росы и политых на клумбах цветов,холодило постельное белье голландского полотна. Студент полежал в темноте и ужерешил перевернуться к стене и заснуть, но вдруг поднял голову, привстал:раздеваясь, он увидал в стене у изголовья кровати небольшую дверь, излюбопытства повернул в ней ключ и нашел за ней вторую, попробовал ее, нооказалось, что она заперта снаружи; теперь за этими дверями кто-то мягко ходил,что-то таинственно делал; и он затаил дыхание, соскользнул с кровати, отворилпервую дверь, прислушался: что-то тихо зазвенело на полу за второй дверью… Онпохолодел: неужели это ее комната! Он приник к замочной скважине, – ключав ней, к счастью, не было, – увидал свет, край туалетного женского стола,потом что-то белое, вдруг вставшее и все закрывшее… Было несомненно, что это еекомната, – чья же иначе? Не поместят же тут горничную, а Марья Ильинишна,старая горничная тети, спит внизу возле тетиной спальни. И он точно заболелсразу ее ночной близостью вот тут, за стеною, и ее недоступностью. Он долго неспал, проснулся поздно и тотчас опять почувствовал, мысленно увидел, представилсебе ее ночную прозрачную сорочку, босые ноги в туфлях….

«Впору нынче же уехать!» – подумал он, закуривая.

Утром пили кофе каждый у себя. Он пил, сидя в широкой ночнойрубахе дяди, в его шелковом халате, и с грустью бесполезности рассматривалсебя, распахнув халат.

За завтраком в столовой было сумрачно и скучно. Он завтракалтолько с тетей, погода была плохая, – за окнами мотались от ветра деревья,над ними сгущались облака и тучи…

– Ну, милый, я тебя покидаю, – сказала тетя, вставая икрестясь. – Развлекайся, как можешь, а меня и дядю уж извини по нашимнемощам, мы до чаю сидим по своим углам. Верно, дождь будет, а то бы ты могпрокатиться верхом…

Он бодро ответил:

– Не беспокойтесь, тетя, я займусь чтением…

И пошел в диванную, где все стены были в полках с книгами.

Проходя туда по гостиной, он подумал, что, может быть,все-таки следует приказать оседлать лошадь. Но в окна были видны разнообразныедождевые облака и неприятная металлическая лазурь среди лиловатых туч надкачающимися вершинами деревьев. Он вошел в уютную, пахнущую сигарным дымомдиванную, где под полками с книгами кожаные диваны занимали целых три стены,посмотрел некоторые корешки чудесно переплетенных книг – и беспомощно сел,утонул в диване. «Да, адова скука. Хоть бы просто так увидать ее, поболтать снею… узнать, какой у ней голос, какой характер, глупа ли она или, напротив,очень себе на уме, скромно ведет свою роль до какой-нибудь благоприятной поры.Вероятно, очень блюдущая себя и знающая себе цену стерва. И скорее всего глупа…Но до чего хороша! И опять ночевать рядом с ней!» – Он встал, отворилстеклянную дверь на каменные ступени в парк, услыхал щелканье соловьев за егошумом, но тут так понесло прохладным ветром по каким-то молодым деревьям влево,что он вскочил в комнату. Комната потемнела, ветер летел по этим деревьям,пригнув их свежую зелень, и стекла двери и окон заискрились острыми брызгамимелкого дождя.

– А им все нипочем! – громко сказал он, слушаядолетающее со всех сторон из-за ветра, то отдаленное, то близкое, щелканьесоловьев. И в ту же минуту услыхал ровный голос:

– Добрый день.

Он взглянул и оторопел: в комнате стояла она.

– Пришла обменить книгу, – сказала она с приветливымбесстрастием. – Только и радости, что книги, – прибавила она с легкойулыбкой и подошла к полкам.

Он пробормотал:

– Добрый день. Я и не слыхал, как вы вошли…

– Очень мягкие ковры, – ответила она и, обернувшись,уже длительно посмотрела на него своими неморгающими серыми глазами.

– А что вы любите читать? – спросил он, немного смелеевстречая ее взгляд.

– Сейчас читаю Мопассана, Октава Мирбо…

– Ну да, это понятно. Мопассан всем женщинам нравится. Унего все о любви.

– А что же может быть лучше любви?

Голос ее был скромен, глаза тихо улыбались.

– Любовь, любовь! – сказал он, вздыхая. – Бываютудивительные встречи, но… Ваше имя-отчество, сестра?

– Катерина Николаевна. А ваше?

– Зовите меня просто Павлик, – ответил он, все большесмелея.

– Вы думаете, что я вам тоже в тети гожусь?

– Дорого бы я дал иметь такую тетю! Пока я только вашнесчастный сосед.

– Неужели это несчастие?

– Я слышал вас нынче ночью. Ваша комната, оказывается, рядомс моей.

Она безразлично засмеялась:

– И я вас слышала. Нехорошо подслушивать и подсматривать.

– Как вы непозволительно красивы! – сказал он, в упоррассматривая серую пестроту ее глаз, матовую белизну ее лица и лоск темныхволос под белой косынкой.

– Вы находите? И хотите не позволить мне быть такой?

– Да. Одни ваши руки могут с ума свести…

И он с веселой дерзостью схватил левой рукой ее правую руку.Она, стоя спиной к полкам, взглянула через его плечо в гостиную и не отняларуки, глядя на него со странной усмешкой, точно ожидая: ну, а дальше что? Он,не выпуская ее руки, крепко сжал ее, оттягивая книзу, правой рукой охватил еепоясницу. Она опять взглянула через его плечо и слегка откинула голову, как бызащищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым станом. Он, с трудомпереводя дыхание, потянулся к ее полураскрытым губам и двинул ее к дивану. Она,нахмурясь, закачала головой, шепча: «Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не увидими не услышим…» – и с потускневшими глазами медленно раздвинула ноги… Черезминуту он упал лицом к ее плечу. Она еще постояла, стиснув зубы, потом тихоосвободилась от него и стройно пошла по гостиной, громко и безразлично говоряпод шум дождя: