На другой день дьякон и дьяконица, по его требованию,кухарку прогнали. Они были люди добрые и жалостливые, очень привыкли к ней,полюбили ее за ее безответность, послушание и всячески просили сынасмилостивиться. Но он остался непреклонен, и его не посмели ослушаться. Квечеру кухарка, тихо плача и держа в одной руке свой узелок, а в другой ручкумальчика, ушла со двора.

Все лето после того она ходила с ним по деревням и селам,побираясь Христа ради. Она обносилась, обтрепалась, спеклась на ветру и насолнце, исхудала до костей и кожи, но была неутомима. Она шла босая, с дерюжнойсумой через плечо, подпираясь высокой палкой, и в деревнях и селах молчакланялась перед каждой избой. Мальчик шел за ней сзади, тоже с мешком черезплечико, в старых башмаках ее, разбитых и затвердевших, как те опорки, чтоваляются где-нибудь в овраге.

Он был урод. У него было большое, плоское темя в кабаньейкрасной шерстке, носик расплющенный, с широкими ноздрями, глазки ореховые иочень блестящие. Но когда он улыбался, он был очень мил.

28 сентября 1940

В июне, из имения матери, студент поехал к дяде итете, – нужно было проведать их, узнать, как они поживают, как здоровьедяди, лишившегося ног генерала. Студент отбывал эту повинность каждое лето итеперь ехал с покорным спокойствием, не спеша читал в вагоне второго класса,положив молодую круглую ляжку на отвал дивана, новую книжку Аверченки,рассеянно смотрел в окно, как опускались и подымались телеграфные столбы сбелыми фарфоровыми чашечками в виде ландышей. Он похож был на молоденькогоофицера – только белый картуз с голубым околышем был у него студенческий, всепрочее на военный образец: белый китель, зеленоватые рейтузы, сапоги слакированными голенищами, портсигар с зажигательным оранжевым жгутом.

Дядя и тетя были богаты. Когда он приезжал из Москвы домой,за ним высылали на станцию тяжелый тарантас, пару рабочих лошадей и не кучера,а работника. А на станции дяди он всегда вступал на некоторое время в жизньсовсем иную, в удовольствие большого достатка, начинал чувствовать себякрасивым, бодрым, манерным. Так было и теперь. Он с невольным фатовством сел влегкую коляску на резиновом ходу, запряженную резвой караковой тройкой, которойправил молодой кучер в синей поддевке-безрукавке и шелковой желтой рубахе.

Через четверть часа тройка влетела, мягко играя россыпьюбубенчиков и шипя по песку вокруг цветника шинами, на круглый двор обширнойусадьбы, к перрону просторного нового дома в два этажа. На перрон вышел взятьвещи рослый слуга в полубачках, в красном с черными полосами жилете иштиблетах. Студент сделал ловкий и невероятно широкий прыжок из коляски:улыбаясь и раскачиваясь на ходу, на пороге вестибюля показалась тетя – широкийчесучовый балахон на большом дряблом теле, крупное обвисшее лицо, нос якорем ипод коричневыми глазами желтые подпалины. Она родственно расцеловала его вщеки, он с притворной радостью припал к ее мягкой темной руке, быстро подумав:целых три дня врать вот так, а в свободное время не знать, что с собой делать!Притворно и поспешно отвечая на ее притворно-заботливые расспросы о маме, онвошел за ней в большой вестибюль, с веселой ненавистью взглянул на несколькосгорбленное чучело бурого медведя с блестящими стеклянными глазами, косолапостоявшего во весь рост у входа на широкую лестницу в верхний этаж и услужливодержавшего в когтистых передних лапах бронзовое блюдо для визитных карточек, ивдруг даже приостановился от отрадного удивления: кресло с полным, бледным,голубоглазым генералом ровно катила навстречу к нему высокая, статная красавицав сером холстинковом платье, в белом переднике и белой косынке, с большимисерыми глазами, вся сияющая молодостью, крепостью, чистотой, блеском холеныхрук, матовой белизной лица. Целуя руку дяди, он успел взглянуть нанеобыкновенную стройность ее платья, ног. Генерал пошутил:

– А вот это моя Антигона, моя добрая путеводительница, хотяя и не слеп, как Эдип, и особенно на хорошеньких женщин. Познакомьтесь, молодыелюди.

Она слегка улыбнулась, только поклоном ответила на поклонстудента.

Рослый слуга в полубачках и в красном жилете провел его мимомедведя наверх, по блестящей темно-желтым деревом лестнице с красным ковромпосредине и по такому же коридору, ввел в большую спальню с мраморной туалетнойкомнатой рядом – на этот раз в какую-то другую, чем прежде, и окнами в парк, ане во двор. Но он шел, ничего не видя. В голове все еще вертелась веселаячепуха, с которой он въехал в усадьбу, – «мой дядя самых честныхправил», – но стояло уже и другое: вот так женщина!

Напевая, он стал бриться, мыться и переодеваться, наделштаны со штрипками, думая:

«Бывают же такие женщины! И что можно отдать за любовь такойженщины! И как же это при такой красоте катать стариков и старух в креслах наколесиках!»

И в голову шли нелепые мысли: вот взять и остаться тут намесяц, на два, втайне ото всех войти с ней в дружбу, в близость, вызвать еелюбовь, потом сказать: будьте моей женой, я весь и навеки ваш. Мама, тетя,дядя, их изумление, когда я заявлю им о нашей любви и нашем решении соединитьнаши жизни, их негодование, потом уговоры, крики, слезы, проклятия, лишениенаследства – все для меня ничто ради вас…

Сбегая с лестницы к тете и дяде, – их покои быливнизу, – он думал: «Какой, однако, вздор лезет мне в голову! Остаться тутпод каким-нибудь предлогом, разумеется, можно… можно начать незаметноухаживать, прикинуться безумно влюбленным… Но добьешься ли чего-нибудь? А еслии добьешься, что дальше? Как развязаться с этой историей? Правда, что ли,жениться?»

С час он сидел с тетей и дядей в его огромном кабинете согромным письменным столом, с огромной тахтой, покрытой туркестанскими тканями,с ковром на стене над ней, крест-накрест увешанным восточным оружием, синкрустированными столиками для курения, а на камине с большим фотографическимпортретом в палисандровой рамке под золотой коронкой, на котором былсобственноручный вольный росчерк: Александр.

– Как я рад, дядя и тетя, что я опять с вами, – сказалон под конец, думая о сестре. – И как тут чудесно у вас! Ужасно будет жальуезжать.

– А кто же тебя гонит? – ответил дядя. – Куда тебеспешить? Живи себе, покуда не наскучит.

– Разумеется, – сказала тетя рассеянно.

Сидя и беседуя, он непрестанно ждал: вот-вот войдет она –объявит горничная, что готов чай в столовой, и она придет катить дядю. Но чайподали в кабинет – вкатили стол с серебряным чайником на спиртовке, и тетяразливала сама. Потом он все надеялся, что она принесет какое-нибудь лекарстводяде… Но она так и не пришла.

«Ну и черт с ней», – подумал он, выходя из кабинета,вошел в столовую, где прислуга спускала шторы на высоких солнечных окнах,заглянул зачем-то направо, в двери зала, где в предвечернем свете отсвечивали впаркете стеклянные стаканчики на ножках рояля, потом прошел налево, в гостиную,за которой была диванная; из гостиной вышел на балкон, спустился кразноцветно-яркому цветнику, обошел его и побрел по высокой тенистой аллее… Насолнце было еще жарко, и до обеда оставалось еще два часа.