Он с гордостью окидывал меня взглядом, и я понимала: дед защитит. Сделает всё, чтобы выгородить, обмануть бдительное материнское око. Вот как сейчас.

— Папа, ну что же вы, — хлопотала вокруг него мать. — Вы лекарство выпили? Нет? Я сейчас принесу.

Пока дед изображает страждущего и вокруг него образовывается кутерьма из трёх человек: бегает мать, хлопочет Гала, и даже отец выныривает из своего мира и с тревогой смотрит на деда, — Сашка, поймав наконец мой взгляд, делает знак головой. Надо выйти. Придётся объясняться. На душе становится тяжело.

У нас большая и красивая прихожая. Почти комната. И она, к счастью, далеко от столовой.

— Ты мог бы предупредить, что придёшь, — обвиняю я Ландау, как только мы оказываемся наедине и вдалеке от всех.

Это нападение. Лучший способ защиты. И я понимаю, что поступаю некрасиво. Но мне сейчас не до этикета и прочих заморочек. Сыта по горло. Родной дом слишком плохо на меня влияет.

Я не обескураживаю Сашку резкостью, что на грани грубости. Он смотрит на меня участливо и терпеливо. Глаза у него добрые. И мне становится почти стыдно.

— Прости, — произносит он так, словно нет ничего естественнее, чем извиниться перед девушкой, которая только что поступила по-хамски. — Я звонил, но ты, вероятно, не слышала.

Он чуть сильнее растягивает слова, пытаясь скрыть заикание. Мой чуткий музыкальный слух ловит эти затянутости. Но Александр сейчас неплохо собой владеет. Когда он просил поцелуя, волновался куда больше.

— Не слышала, — досадливо встряхиваю головой и отвожу взгляд, не желая сейчас встречаться с Ландау глазами. Ну его. Святой. Терпеливый. Я и злюсь, и стыжусь. Теперь уже по-настоящему.

— Таня, — произносит он таким тоном, что я вздрагиваю. А потом ещё раз, когда он берёт меня за руку. Моя ладонь тонет в его, большой и тёплой.

Я вдруг пугаюсь, как лисица, попавшая в капкан. Не сбежать. Разве что лапу перегрызть. От испуга я решаю, что он сейчас сделает дурость. Встанет на колено. Позовёт меня замуж. Я не готова! Не хочу! Я не знаю, что ему ответить! Тем более сейчас, когда… всё зависло в неопределённости.

— Посмотри на меня, Таня, — пальцы другой его руки касаются моего подбородка. Деликатно, но твёрдо. И я поднимаю глаза.

Ладно. Из полымя да в прорубь. Не пропаду. Не прожить мне страусом, что головой уткнулся в песок. Я чайка. Мне нужен ветер, чистое небо и свобода. И он откуда-то это знает.

— Я п-пришёл сказать, что поддержу тебя. Если тебе нужна моя помощь, я готов.

Я таращусь на Ландау так, будто у него три носа выросло вместо одного. Вообще не ожидала подобных слов.

— То есть, ты о чём? — бормочу, пытаясь правильно уложить его слова в голове.

— Я не слепой и не глухонемой, Таня, — голос у Сашки негромкий, но твёрдый.

Он, наверное, весь такой: на вид тюфячок заикающийся, а ткни его — и палец сломаешь. Не зря о нём говорят, как о восходящей звезде на поприще юриспруденции. Сейчас я в это уверовала.

— Я слышал, о чём вчера кричала Виолетта. А ещё я знаю о твоём прошлом.

— Наводил справки? Собирал досье? — вскинулась я. Мне жизненно необходимо было нужно зацепиться хоть за что-то, а не падать в бездонную пропасть. Король и моё прошлое — это не то, о чём бы я хотела разговаривать с Сашей Ландау. Но именно в эту минуту у меня не было выбора.

— Таня, — сокрушённо выдохнул мой полужених. — Не делай из меня монстра.

Он больше не смотрит на меня. Взгляд — куда-то в пространство. Ему так легче говорить. Не видеть моё злое лицо. Да и сама я взвинчена до предела. Возвращением Лео, ночным разговором. Тем, что прошлое вынырнуло из далёких глубин и снова пытается поглотить, сожрать мой покой и уверенность в себе.

— О том случае знает каждый юрист в городе. Н-нашумевшее дело.

Ну, да. Конечно. Это я была малолетней девчонкой. А Саше Ландау четыре года назад уже двадцать один год стукнуло. Не мог не слышать.

— Ч-чёрт, я не об этом хотел сказать, — теперь он досадливо трясёт головой. Но что он пытался до меня донести, я услышать не успела.

— Дети? — вынырнула из глубин квартиры мама. — Вы почему сбежали? С дедушкой уже всё хорошо. Чай пьёт. Вы уж простите, Саша: старость. А для нас это ритуал: вместе завтракать. Никите Григорьевичу нравится.

Я вижу, как досадливо морщится Сашка. Не из-за деда. Из-за матери, что напоминает сейчас настырную крысу. И глаза у неё какие-то гадкие. В такие мгновения я забываю, что она меня родила.

Хочется стукнуть кулаком в стену. Разбить что-нибудь. Но я делаю вид, что всё нормально. Так проще — жить в собственной раковине и выходить из неё, как только удаётся скрыться от постоянной удушающей опеки.

— Вы простите, Людмила Евгеньевна, но я пойду, — оборачивается и вежливо кланяется маме Саша Ландау. Образец безупречности. Мечта каждой женщины, имеющей дочь на выданье.

— Как же так? — машет мать руками. — Вы же почти ничего не съели!

— Я попробовал всё, что приготовила ваша замечательная Гала, но по утрам почти не ем. Так что благодарю. Вы разрешите Тане меня проводить?

Ему невозможно отказать. Да и мать не собирается. Она с радостью. Это ведь Саша Ландау. Очень хороший мальчик из очень приличной семьи. Она не устаёт это повторять. Может, поэтому я ерепенюсь и не сразу приняла знакомство с Ландау. Официальное знакомство. Так-то я его знала. Как и он меня. Город у нас небольшой.

Я набрасываю ветровку и засовываю ноги в туфли. Апрель нынче ветреный и холодный. Мы выходим за дверь и молча спускаемся вниз. Отходим от подъезда на несколько метров.

— Я хочу повторить: если тебе вдруг понадобится помощь, ты можешь в любой момент позвать меня. День или ночь — н-не важно. Понимаешь? Я решу. Любую проблему.

Он говорит почти то же самое, что и Король ночью. У меня даже озноб по спине прошёл. А может, это холодный ветер под ветровку забрался.

— Спасибо, Саша, — я действительно ему благодарна. Это так трогательно на самом деле. И… ценно. — Я сегодня уезжаю.

— Я провожу тебя.

Он понимает, что я избегаю эту тему, поэтому спокойно переключается туда, куда я его веду.

— Не нужно, правда. Мне хватит и родителей, — сдерживаю рвущийся изнутри смешок.

— Тогда созвонимся? — он неожиданно наклоняется и гладит соседского кота. Ласковая морда благосклонно трётся о его штаны, а потом и о ладонь.

— Да, конечно, — легко соглашаюсь я и хочу поскорее вернуться домой. И не потому, что на улице свежо. Мне бы разобраться в той чехарде, что творится у меня внутри. Мысли и чувства перемешались. Побыть бы в тишине немного и одиночестве.

— Береги себя, Таня, — говорит Ландау на прощание и, наклонившись, целует меня в щёку.

Это не братский поцелуй. Просто на большее он не решается. И вовсе не из-за робости, а потому что, видимо, чувствует: я сейчас не в том состоянии, чтобы страстно целоваться.