входа младая будет жизнь играть и равнодушная природа красою вечною сиять! — и пояснил:

— Это стихи одного поэта. Любовь и смерть — сочетание естественное для искусства.

Едва профессор-медиевист затронул тему любви и смерти в век схоластики, как со всех концов стола посыпались реплики. Знаниями щеголяли все. И Лаура, и Беатриче и мало известная детективам Симонетта Веспуччи стали предметом бурных обсуждений.

Речь зашла о мантуанском трубадуре XII века Сорделло, коего Данте, если верить рассказам последнего о посещении потустороннего мира, встретил в шестом кругу Чистилища. Сорделло по рождению был итальянец, но, если верить Эндрю Вытоптову, часть жизни прожил в Провансе. Личность Сорделло, судя по всему, была знакома решительно всем за столом, исключая полицейских, — и даже майор Кингстон вставил пару замечаний касательно провансальской поэзии, а что касается Бенджамена Розенталя, тот наизусть прочитал изрядную часть поэмы Роберта Броунинга, посвященную трубадуру; эта часть поэмы оказалась длинной. Слог Броунинга, до сих пор незнакомый Мегре, оказался весьма тяжел, и слушать было затруднительно. Комиссар осматривался в поисках сочувствия, но профессора блистали метафорами, смеялись шуткам, понятным только им; на комиссара внимания не обращали.

Подали мясо зебры, приготовленное в вине и африканских травах; причем повар (француз, если верить слухам) присовокупил к африканскому рецепту французский шарм.

Ланч вообще протекал на французский манер (если не считать того, что зебры во Франции встречаются совсем не часто): закуска из улиток, горячее под соусом, салат и сыр. Повар даже вышел в обеденный зал, полюбовался на эффект. Отведав бургундских улиток, Мерге просиял, пожал повару руку, спросил о здоровье жены.

— А зовут вас как?

— Адольф.

— Не может быть, — не удержался Мегре. — А вы француз?

— Из Эльзаса мы, — ответил повар. — Немцы.

— Ошибка, значит… Слышал, что вы француз…

— Француз, немец — какая разница?

Мегре вернулся к зебре и застольной беседе.

Дама Камилла рассказала о провансальском роде Монтаньяков, с коим ее свело знакомство на приеме в Букингемском дворце, а ведь род Монтаньяков, как известно всякому, кто интересовался историей Прованса и Авиньона…

Мегре томился, Лестрейд страдал, Холмс терпел.

Прочие же наслаждались диалогом. А влияние провансальской поэзии на Гвидо Кавальканти? А «Триумфы» Петрарки, четвертая часть, разумеется? А двор Рене Доброго Анжуйского? Анна Малокарис, дама с ярко накрашенными губами, поведала о надгробье короля Рене, которое ей случилось видеть в Анжере:

— Представляете, на мраморном троне сидит скелет! На скелете корона, на полу перед скелетом брошены держава и скипетр, а вокруг кружат амуры…

— Надо бы колледжу заказать такое надгробье сэру Уильяму, — грубовато пошутил майор Кингстон. У военных своеобразное чувство юмора. — Эффектно получится. Сидит в кресле скелет, лицо черное, на голове корона из сажи, у ног скелета бритва и чайник, а вокруг кружат дамы… Н-да. Простите, увлекся. Хм. Извиняюсь.

Застолье, однако, не пострадало от неловкой реплики майора. Выручил жовиальный Эндрю Вытоптов.

— На моей бывшей родине, — заметил российский профессор, — чрезвычайно популярен романтический поэт, пишущий под псевдонимом «Горький». Полагаю, немногие знакомы с его оригинальным опусом «Девушка и Смерть»?

И Эндрю Вытоптов начал декламировать строки:

— Что ж, — сказала Смерть, —

пусть будет чудо!

Разрешаю я тебе — живи!

Только я с тобою рядом буду,

Вечно буду около Любви!

Недурно, не правда ли? Перекликается с «Фаустом» Гете, не так ли? В чем-то даже и острее.

Но кто воистину блистал в беседе, так это Сильвио Маркони. «Равнодушная природа», если пользоваться выражением Вытоптова, наделила профессора Маркони смешной внешностью, но снабдила незаурядным даром красноречия. Вещая, профессор преображался; Холмс отметил эту примечательную метаморфозу во внешности — Сильвио Маркони умел завладеть вниманием слушателей и, завладев, словно увеличивался в размерах. Профессор Маркони поведал обществу о фресках Луки Синьорелли в капелле Орвието, на которых изображена встреча Данте с трубадуром Сорделло в чистилище, и пустился в детальные описания композиции.

— Бывали в капелле Орвьето, инспектор? — любезно осведомился профессор Маркони у Лестрейда и, поняв неделикатность вопроса, уточнил: — То есть, я хотел сказать, в Италии вообще бывали?

Лестрейд поднял от тарелки ненавидящий взгляд и в упор посмотрел на итальянского профессора.

— Не бывал.

Лестрейд помедлил, выбирая выражения, поколебавшись, отмел самые правдивые и выбрал вежливый вариант:

— А спагетти я могу и дома кушать.

Сильвио Маркони вежливо хихикнул («ах, как очаровательно остроумно, инспектор!») и продолжил свой экскурс в историю итальянской куртуазной поэзии. Нос профессора смешно подергивался, и речь лилась без остановки. Лестрейд наклонился к Холмсу.

— Помяните мое слово, Холмс, — прошипел Лестрейд прямо в ухо сыщику, — вот этот тип и есть убийца. Теперь мне это ясно. Он садист. Видите его лицо? Садист.

И, сказав так, Лейстрейд поднялся во весь рост и объявил:

— Все это, конечно, мило, леди и джентльмены. Вы так весело беседуете, и мне лестно присутствовать за столом. И все такое. И майор так мило шутит. Ну, вы понимаете, как я рад. Однако хочу напомнить, что среди вас — убийца и германский шпион. Между прочим.

Резкое заявление инспектора Скотленд-Ярда положило конец веселой беседе. Застолье было скомкано. Профессора судорожными глотками допивали кофе, дрожащими десертными ложечками доедали суфле.

— Мой дорогой инспектор, — снисходительная улыбка тронула губы дамы Камиллы, — вы быстро сузили круг подозреваемых. Виновны конкретно философы? Именно философы — не биологи, не химики? А что, если с улицы зашел незнакомый человек?

— Руководствуюсь интуицией следователя, — объявил Лестрейд. — Я, знаете ли, сорок лет занимаюсь расследованиями. И, между прочим, неужели я указал только на философов? — инспектор вернул улыбку даме Камилле, но в данном случае улыбка вышла хищной. — Под подозрением все те, кто окружает меня за этим столом. Включая администрацию. Не так ли, коллеги?

Мегре ограничился кивком, Холмс прикрыл глаза в знак согласия.

— Скажем, я — германский шпион? — поинтересовалась дама Камилла. — Или майор Кингстон?

Никто из детективов ей не ответил.

Лестрейд продолжал:

— Итак, благодарю за ланч. Вернемся к повестке дня. Холмс, вы побеседуете с Сильвио Маркони, не так ли? Мегре, вы собирались говорить с Бэрримором. Не откладывайте. Мисс Малокарис, не угодно ли вам пройти со мной в кабинет дамы Камиллы? Необходимо уточнить несколько пунктов.

Средневековое веселье увяло. Профессора разбрелись по кабинетам.

Холмс и Маркони проследовали в комнату сыщика, и, пока шли по коридорам, сыщик с Бейкер-стрит рассеянно заметил:

— Познания оксфордской профессуры впечатляют, профессор.

— Наша профессия, знаете ли.

— И сказывается пристрастие к романтической тематике.

— Вы находите?

— Ну как же. Недавно — цитата из Гёльдерлина… Сегодня провансальский трубадур… Затем этот, как его? Девушка и Смерть… Поэтическая атмосфера.

— Мистер Холмс, я специалист по Данте. Любовь