И тут Шерлок Холмс в своей обычной бесстрастной манере задал вопрос:

— Профессор, ваша жена Лаура — среди трофеев покойного?

— Мистер Холмс, я философ и, как вы должно быть поняли, я философ-идеалист. Мои отношения с Лаурой далеки от привычных представлений о браке. Допускаю, что мне известно далеко не все, и детали меня не интересуют. Я, видите ли, не номиналист. Именно потому, что меня не интересуют подробности, я могу вам сказать, что, как правило, тот, кто собирает трофеи, становится трофеем сам.

— У вас был и третий ответ?

— Мой третий ответ — и вовсе из области фантазий, мистер Холмс. Видите ли, сэр Уильям был умерщвлен весьма странным образом — едва ли не пятью способами сразу.

— Шестью, — уточнил Холмс.

— Тем более. Так вот, мне пришло в голову, что таким образом общая концепция может мстить сухому факту. Допустим, сторонники объединенной Европы решают убить сепаратиста. Француз режет горло с намеком на гильотину, итальянец заталкивает в дымовую трубу, намекая на костер, немец плещет кипятком — ну, и так далее. Звучит нелепо, понимаю. Однако это объяснило бы все.

— А сами вы где были в это время?

— Как обычно, ждал возвращения свой жены Лауры и играл с детьми. Жена имеет привычку приходить поздно.

— Благодарю вас. Крайне поучительная беседа, профессор. И последнее. — Холмс слегка наклонился вперед, приблизив свое лицо к лицу Маркони. — По поводу номинализма и дедукции… Профессор, я вот о чем подумал… Арриго Рикардо Сильвио Маркони… Мне кажется или это сложная аббревиатура фамилии Мориарти?

— Ну что вы, Холмс. Это ваша фантазия.

Глава 7

Читатель, вероятно, ждет описания разговора комиссара Мерге с Хьюго Бэрримором, как то и было объявлено. Признаюсь, и сам автор был бы рад пересказать неторопливый диалог о Расселе и Оккаме. В конце концов, и автор настоящей повести солидарен во мнении с детективами — в конце концов, даже философия может что-то объяснить в этой жизни.

Но, увы, автор должен огорчить читателя. Не всем ожиданиям суждено сбываться — и жизнь (сколь бы усердно философия ни подсовывала в наш быт свои неопознанные чайники и бритвы) течет так, как ей, своевольной жизни, вздумается — и порой путешествует по таким орбитам, с которых никаких чайников Рассела и не разглядеть.

Вот и сейчас: едва Холмс под руку с Сильвио Маркони удалились, а прочие участники трапезы лениво потянулись к дверям обеденной залы, в помещение широкими шагами вошел полковник НКВД Курбатский, причем сегодня он предстал совсем в ином обличии, нежели прежде. Если в колледже Св. Христофора, учреждении почтенном и старинном, Курбатский был опознан в своей ученой ипостаси — то есть в облике магистра филологии, некогда писавшего работу о любовной лирике Байрона, и, соответственно, всегда появлялся в черной мантии, накинутой поверх цивильного костюма, — то неожиданно советский военный явил свое истинное лицо. Профессора и администрация колледжа были шокированы переменой в облике специалиста по «Стансам к Августе».

Истинное лицо Курбатского не понравилось никому. Лицо это было неприветливо, из-под козырька фуражки (а магистр филологии был в фуражке с кокардой, вообразите только!) глядели цепкие злые глаза. Френч болотного цвета был крепко перехвачен портупеей, наглухо застегнут до подбородка, штаны с лампасами уходили в хромовые сапоги с тупыми носами, тяжелые вульгарные сапоги, предназначенные для походов в свободные демократические страны или избиений допрашиваемых.

Эти сапоги гулко били в паркетный пол, и, когда Курбатский пересек зал широкими шагами, монументальная фигура советского военного воздвиглась в томительно-вальяжной атмосфере обеденного зала пугающим призраком тоталитаризма. Ханна Арендт тогда еще не обнародовала свой эпохальный труд о природе тоталитарной власти, да и труд Поппера о врагах открытого общества был еще неведом широкой аудитории. Но и без знания данных произведений (кои, разумеется, должен освоить всякий интеллигентный гражданин) стало понятно: пришел враг. И пугающе выглядела деревянная полированная кобура, свисавшая с портупеи аж до колена полковника. Те, кто был сведущ в военном деле, а таких среди собравшихся было как минимум двое: дама Камилла и майор Кингстон, опознали в кобуре и в торчавшей из кобуры черной рукояти маузер. Рукоятка была истерта ладонью полковника — очевидно, от частого пользования; так выглядит нож убийцы с зазубринами на лезвии. Зловещий маузер, легендарное оружие бесчеловечных комиссаров, произвел в колледже Святого Христофора такое же впечатление, какое произвела бы разнузданная помпейская роспись, помещенная по ошибке в святой храм.

Собравшиеся в зале оцепенели.

Полковник Курбатский пришел не один. Он тащил за руку (именно тащил, а не вел) упиравшуюся женщину с растрепанными волосами.

Женщина рвалась прочь, но сопротивляться советскому полковнику было невозможно.

Курбатский выволок женщину на середину зала, поставил ее против собрания.

Мгновенно в растрепанной даме опознали Лауру Маркони, супругу ушедшего вместе с Холмсом философа, специалиста по Данте. Лаура дрожала крупной дрожью, напоминая скорее персонажей дантовского «Ада», отнюдь не героиню Петрарки.

Курбатский поднял широкую ладонь, останавливая возможные реплики.

— Все эмоции потом, — сказал полковник. Голос звучал вовсе не так, как прежде. Металлический голос, безжалостный. Когда с вами говорят таким голосом, не возникает желания вступить в спор, пусть даже в спор сугубо филологический.

— К вам обращаюсь, Лестрейд. И к вам тоже, Мегре. Вас, французского комиссара, это напрямую касается. Остальным — слушать. Не перебивать. Руками не двигать. Полагаю, это кладет конец расследованию. Появятся другие проблемы. Майор, не советую.

Последнее было сказано майору Кингстону, чья рука мягко двинулась к карману брюк.

— Я быстрее, — сказал Курбатский. Рука советского военного не шевельнулась, он даже не потянулся к кобуре, но спокойный злой взгляд полковника не оставлял сомнений. — Даже не пробуйте. Еще раз замечу, убью сразу.

Майор Кингстон, мужчина бывалый, оценил возможности исследователя Байрона адекватно; кисло улыбнулся и скрестил руки на груди.

Курбатский помедлил, убедился в покорности англичанина и заговорил. Полковник НКВД указал на Лауру и сказал:

— Я ее шеф. Не вы. А я. Была информатором Коминтерна. Затем — журналист газеты «Унита». Газета выходит на наши деньги. Это — моя газета.

— Газету «Унита» основал Грамши! Это он нас учил! — пискнула (именно пискнула, хотя собиралась крикнуть) растрепанная женщина.

— Молчать, — коротко сказал Курбатский. — Плевать, кто там что основал. Твой Грамши крыс в тюрьме учит. Деньги на издание переводил я. Коммунисты, так сказать. Рабочие. — Презрение перекосило черты полковника. — Оппозицию требуется кормить, и жрут они в три горла. Газета «Унита», как вы знаете, уже десять лет назад переехала из Рима в город Лилль, во Францию. Теперь листок печатают там. Переезд оппозиции я оплатил. Хорошо оплатил.