Нельзя смеяться над мечтой. Это все равно, что детей бить.

Нельзя.

Уж пора было обедать, а липкая сажа все летела мне на голову. Надо мной, стоя под потолком на шаткой стремянке, спрятавшись в потолочной дырке по пояс, мужик в грязной спецовке пытался вернуть в наш офис прохладу.

Он налаживал кондиционер, и у него, судя по жалобному лязгу, не получалось.

Я со вздохом посмотрел в окно.

В моей конторе я устроился возле окна. Мне нравится сидеть у окна, смотреть на людей, проходящих внизу, а еще на дома, с моей верхотуры похожие на детские кубики, а еще на небо – то клокастое, то безмятежно синее, то налитое свинцом – небо разное, но всегда полезное в офисной жизни, зацикленной на скучных делах, на вынужденных заботах – на ленивых айтишниках, на юных практикантках цокающих пород, на многочисленных ломовых лошадях, замордованных и вечно раздраженных, которые день за днем волокут на себе это унылое бремя редакционных забот, которые в предмете («экспертные мнения по всякому поводу») не соображают «ни-фи-га», но умело делают вид, что знают – все, всех и обо всем.

Я, вот, числюсь экспертом по биржевым сделкам, хотя ни образования подходящего не имею, ни особой склонности к предмету. Когда я нанимался на работу, а было это не вчера, то накануне собеседования просто усадил Кирыча на диван, велел на пальцах показать, как и почему что-то одно идет на повышение, а что-то другое имеет «нисходящую тенденцию», записал пару названий и сложных слов – и авантюра удалась, меня приняли.

У меня появилась солидная работа.

Любви к биржевым спекулянтам так и не прорезалось, а вот угадывать тренды я более-менее научился. У нас общие источники информации: маклеры, как и я, читают бульварную прессу – а там и страхи, и ожидания выложены буквально на тарелочке, понятно даже таким профанам, как я.

Авторитет мой понемногу растет, а сам я главным своим достижением считаю то лишь, что однажды при переезде с места на место исхитрился занять стол у окна: никто не видит, чем я занимаюсь, а я могу при желании, отключиться от офисной тоски – я могу видеть только то, что хочу, а не то, что «надо».

Еще бы только не жарило.

Числясь экспертным, издание мое в вопросах здоровой рабочей атмосферы абсолютно не компетентно.

– Сашулик!

Из своего бухгалтерского отсека, отделенного от остальных матовой стеклянной стеной, к людям вышла Манечка.

– Советую тебе поторопиться! – прокричала она, обращаясь к заляпанному заду ремонтника.

Сегодня розовенькая, как поросенок, в своих брючках и курточке, Манечка прошествовала через весь зал и, встав перед моим столом, стала разглядывать грязный мужской зад вблизи.

– Сашулик, если не поторопишься, то я могу и раздеться, – крикнула она, – Тебе наверняка не понравится.

Ответ монтера был невнятен и гулок – он был, скорее, зол, а по редакции заплескался смех.

Вблизи Манечка выглядела сегодня еще интересней. Вся в розовом, лицом она была, скорей, буро-малиновая. Часть ее широкого лица украшал синяк, замазанный едва-едва.

– Что с тобой? Опять влюбленный слесарь перестарался? – спросил я.

– Если бы, – она посмотрела на меня так, словно только заметив.

Мы не разговаривали с ней с того самого нежданного визита в мой дом. Я избегал ее, она тоже на разговоры не набивалась.

– Сашулик, я, конечно, понимаю, что ты только и ждешь, что я устрою стриптиз, – продолжила толстуха свое представление, – только предупреждаю, если в койке ты такой же мастеровитый, как и на работе, то ждет тебя страшная месть.

– Задушишь в объятиях что ли? – крикнул кто-то, радуясь незапланированному театру.

– На лицо сяду, – сказала Манечка,

– В тюрьму за убийство хочешь? – крикнул кто-то.

– Я там уже была, за домогательство в особо крупных размерах, – она снова посмотрела на меня, – Слушай-ка. Пойдем-пожрем! Чего тут в душегубке сидеть, – и, не дожидаясь ответа, двинулась к двери, – Сашулик! – крикнула она напоследок, – И чтобы к моему возвращению все было в боевой готовности. Ты меня понял?

– Скажи-ка, а что это я тебя ни в «Макаках» никогда не видала, ни даже в «Станции»? – в столовую мы не пошли, купили воды и бутербродов в супермаркете по соседству и разместились с кульками на скамейке прямо на улице, возле чахлого фонтана.

– Очень надо, – с набитым ртом произнес я, – Не хожу я в такие места.

– Ага, а как называются знаешь.

– Мало ли, что я знаю? Я, вон, с утра про катакомбы пишу – ты думаешь, я там был?

– Что за катакомбы?

– Сталинский бункер в ресторан переделали, оказался выгодный бизнес. Народу лом.

– А зря ты там не был. Тебе бы понравилось.

– Не там ли ты звезданулась? – я постучал себя по щеке, напоминая про синяк.

– Ты разве не слышал? В «Горжетке» человека грохнули.

– Да? – только и смог произнести я.

– Ага, прямо на танцплощадке. Зарезали, говорят. Крик-шум, прибежали охранники, «бобики» понаехали. Меня с другими вместе и замели. Паспорт я с собой не ношу – административное нарушение. Ору и матерюсь – оскорбление людей при исполнении. Дерусь, если меня без моего согласия лапают – а это хулиганство. А уж если из сумки вдруг мобильник исчезает, так я запросто и убить могу, – она вытерла заляпанные в майонезе пальцы об оберточную бумагу и, показывая степень ярости, обеими руками взлохматила свои черные кудряшки.

– Задержали, да еще и ограбили, – подытожил я, – Печальная история.

– Ничего не печальная. Старик все равно бы насильственно помер, с огнем играл, а меня отпустили скоро.

– Прямо так? Взяли и отпустили?

– Ну, не прямо, – она чуть приблизила ко мне лицо, показывая свой подбитый глаз, – Я еще поскандалила, конечно, а дальше позвонила Ашоту и пообещала, что буду ему чаровницей.

– Как же ты звонила, если телефон украли?

– А он нашелся. Чудесным образом – в сумке, в кармашке, которым я отродясь не пользуюсь. Я и давай звонить поскорей, пока мне новую конфискацию не придумали. Знаешь, Ашота?

– Нет, не знаю.

– У него папаша – настоящий князь. С Кавказа. Бывает же такое, да?

– Да, бывает, – сказал я, ни капли не интересуясь. Какое мне дело до неподдельных князей?

Я покончил с едой быстро, пора было возвращаться, но бросать толстуху было неловко, а она не торопилась, жевала вяло, без охоты.

– Вот же ужас, – сказала она, смяв, наконец, в комок оберточную бумагу, – Раньше хоть за дуру могла сойти. А теперь только на криворылую алкоголичку тяну.

– Ничего страшного. Через день-другой пройдет.