всего то был вождь племени. Затравленный, вынужденный уйти в лесные дебри и топи, он вёл оттуда, как бы мы сказали, «партизанскую войну» против безжалостных миссионеров и корыстолюбивых рыцарей… Срезневский и Смоляр не узнали бы теперь «Грода». В самом конце прошлого века капиталистическая компания прокладывала тут железнодорожное полотно. Что для них какая-то там древность! Перерубили земляные валы городища пополам и дальше пошли.

Мерчин Новак сидит за своим рабочим столом, за которым обычно и пишет, и рисует, а пишет он и рисует по возможности ежедневно. Для выходящего в Будишине детского журнала «Пламя» только за последние годы подготовил большую серию иллюстраций и новелл о сказочных персонажах лужицкого фольклора.

Руку этого художника легко отличить, даже если разглядываешь его графические работы 20-х и 30-х годов, когда так извинительно было молодому человеку поддаться какому-нибудь из очередных «измов». А он не поддавался. Его всегда привлекала ясность и простота изобразительного рассказа, чуть грубоватого в линии и штрихе. Его коренастые лужицкие парни и девушки, крестьяне и крестьянки так прочно стоят на земле, а когда работают или пляшут, то, кажется, земля даже должна слегка гудеть и прогибаться под ними. В его югославянских пахарях, воинах и виноградарях чувствуется кряжистая юнацкая сила потомков Королевича Марко и Милоша Обилича. А Микула Селянинович из его «Русских былин», хотя и согнулся под мешком с тягой земной, ступает по полю таким стремительным и широким шагом, что становится ясно: никак не угнаться за ним скачущему верхом Святогору.

Гравюры и акварели художника легко узнать ещё и потому, что с давних пор в правом нижнем углу каждого изображения он привык ставить маленький личный знак: лист липы, вписанный в кружок. Смысл ясен, если знать, что трилистное липовое деревце — символический знак всей Лужицкой земли.

Рука Мерчина Новака легко узнаётся и тогда, когда он пользуется не кистью художника или резцом гравера, а писательским словом. Та же ясность, простота и прочность образа и повествования, та же незлобивость взгляда на мир, но иногда и лукавый прищур, а иногда и сплав из боли и гнева.

Он не любит вымысла, он вообще его не знает и, кажется, знать не хочет. Он не придумывает несуществующих героев. Он надеется на читателя, которому дорога действительность, и потому пишет лишь о том, что видел, узнал и пережил сам. Но удивительно, его почти постоянное присутствие в повествовании никогда не бывает назойливым, раздражающим, нескромным.

Теперь, напоследок — попытаюсь описать его внешность. Он невысок ростом, говорит негромко, двигается неспешно, серые глаза увеличены линзами очков, седые волосы аккуратно зачесаны назад. В нём нет ничего внешне примечательного и живописного. Обычный, скажете вы, старичок-пенсионер, в прошлом служивший, может быть, корректором в издательстве или бухгалтером на фабрике. Такого доброго Бобака детишки не станут бояться. Такого по внешности совершенно неромантического Всюджебыла трудно вообразить себе в киевских пещерах, у мощей Ильи Муромца или на берегу Охридского озера, где подвизались первые ученики Кирилла и Мефодия… И всё-таки он побывал и в Киеве, и в Охриде, одном из древнейших городков Македонии. Глядя на него, трудно, может быть, поверить и в то, что однажды лужицкие и немецкие крестьяне собрались и постановили назвать свое коллективное хозяйство именем здравствующего художника-писателя.

Кажется, в моем портрете Мерчина Новака-Нехорньского нет ещё чего-то очень важного. Помянуть ли о том, что его книги переведены в Польше, Чехословакии, Югославии? Или о том, что русские читатели узнали о нём и увидели репродукции с его гравюр ещё в 1955 году, когда вышла у нас популярная книжка о лужичанах?

Вот что! В моём портрете не хватает детей. И тех, что пели ему сегодня. И тех, что в окрестных городках и селах учатся по его книжкам и картинкам любить своё лужицкое прошлое, свой прекрасный язык, верить в свое будущее. Так что портрет этот, надеюсь, вряд ли возможно будет когда-нибудь дописать.

1986–1987

