будут считать её лучшим, образцовым жизнеописанием своего земляка).

Да и в Лужицах живя, Срезневский не уставал расширять круг единомышленников и добрых приятелей: Зейлер, Иордан, Клин… Но всё-таки встреча со Смоляром — не для этого перечня. Она выделяется и на фоне всех четырёх лет командировки своей значительностью. Уже первого впечатления от знакомства оказалось достаточно, чтобы сказать: «Смоляр весь принадлежит народу и есть истинно народный человек…»

В 1840 году Вацлав Ганка поместил в своём журнале «Часопис Чешского музея» письмо Срезневского, в котором о Смоляре сказано: «Это пример для называющих себя любителями и знатоками народности. Он не берёт на себя многого, хочет узнать только свою родину, но зато и изучает её не как-нибудь: он сделал из себя совершенно народного человека, обходит край всюду, как свой, как давно знакомый, как родной, и передаёт свои наблюдения не памятной книжке, а памяти жизни… Слушая одну сказку, готов рассказать другую; танцуя с селянкой, припевает ей песню, ею забываемую; при исполнении старинного обряда не только зритель, но и действующее лицо… О, если бы каждый европейский народ имел по одному Смоляру на такое количество народа, какое живёт в сербских Лужицах, и если бы, разумеется, такие люди имели средства давать знать свету о своих наблюдениях, другая бы раскрылась дорога истории, филологии, философии европейской!»

Энергичность громко высказанного вслух похвального слова и популярность издаваемого Ганкой журнала — этого оказалось достаточно, чтобы имя Смоляра зазвучало повсеместно в славянских странах.

Но Срезневский ещё не все написал о своем друге, о «виденной — недовиденной» Лужице.

В Харькове, предельно загруженный хлопотами по устройству новой кафедры, чтением первых своих «славянских» лекций, он все же выкроил время, чтобы засесть за большой журнальный очерк о культурном возрождении лужичан. Прежде всего, нужно было точно определиться, для какого читателя он пишет. Его «Исторический очерк Сербо-Лужицкой литературы» обязан обладать свойствами общедоступного чтения. В России о лужичанах на сей день известно ничтожно мало. Это крайне огорчительно, но что ж поделать, если славянский мир только-только начинает познавать самое себя. «Выгоды промышленности заставляют изучать нравы и обычаи диких народов, — и о дикарях Океании мы знаем в 5 раз более сведений, нежели о народах Европейских, — замечал Срезневский не без сарказма, — тут я не вижу просвещения».

Очерк начинается обстоятельным экскурсом в географию и средневековую историю Лужиц. Помянув мимоходом тех представителей этого народа, которые отказались от своего родства, совершенно пристав к немцам, например, Лессинга (настоящая-то фамилия Лесник!), он перешёл к временам новейшим, и тут самые взволнованные строки посвящены были, понятно, Смоляру. Автор статьи знал уже, что его лужицкий друг в 1841 году совместно с немецким этнографом и фольклористом Леопольдом Гауптом издал первый том народных песен серболужичан. «… Издание подготовлено было с любовью к предмету, с любовью к народу, с искренней уверенностью, что каждый народ, производящий что бы то ни было прекрасное, благородное и вечное, живой силой своего юного духа, как бы он ни был мал и забыт, всегда и велик, и мощен, и славен…»

Да, теперь, на расстоянии так ясно стало ему видно, что, подлинно, есть великое в малом и что тот, кого считали меньшим и ничтожным, будет почитаться среди достойнейших.

С Яном Арноштом Смоляром он ещё не раз встретится. И в Будишине, и в Петербурге, где с 1847 года возглавит университетскую кафедру славяноведения. Смоляр будет писать ему об открытии в Будишине «Сербской Матицы» — центра по изучению лужицкой истории и литературы, о новых книгах на родном языке. Однажды Срезневский испытает немалое удивление, распечатав конверт с очередным письмом и обнаружив, что Смоляр пишет ему на сей раз не по-лужицки, как обычно, а на русском, который он, оказывается, все эти годы упорно изучал.

В Петербургском университете Срезневскому суждено будет проработать более трёх десятилетий — до самой смерти. Первый в России доктор славяно-русской филологии, академик, декан филологического факультета, автор поистине необозримого числа научных работ — книг, статей, лекционных курсов, публикаций, рецензий, биографических и мемуарных очерков, — он оставит после себя плеяду отечественных славистов (среди его любимых студентов были, кстати, молодые Чернышевский и Добролюбов)… Оставит богатейшие материалы для «Словаря древнерусского языка», над которым работал тридцать пять лет и который будет издан уже после его смерти.

Останутся после него и громадные личные фонды в крупнейших архивохранилищах страны, в том числе великое множество ещё не опубликованных документов о пребывании в Лужицах — путевые тетрадки со столбцами слов, рисунками, маршрутами поездок и пеших переходов, рукописные карты, автографы статей, письма…

Останутся и эти слова, обращённые когда-то к студентам-славистам, но сегодня звучащие как завет для каждого, кто молод духом и кому скучно брести по затоптанным путям массовой науки. «Мы должны любить славянство во всём его объёме, — говорит нам неутомимейший Измаил Иванович Срезневский, — без этого мы не можем иметь истинной любви, истинного уважения к самим себе: это долг нравственности, прямой наш человеческий долг, долг любви родного к родному, брата к брату».

Снова Будишин

Он и сегодня невелик — город Будишин, неофициальная, но вовсе не самозваная столица лужицкого сербства. Можно и сегодня на одной из улиц Будишина увидеть здание бывшей гостиницы «У Молодого месяца», в которой когда-то останавливались Срезневский со Смоляром.

А спустишься вдоль крепостной стены по пешеходному Ютровному пути к мосту через Спреву и увидишь перед собой то самое Доброславское городище, от которого пролегал первый маршрут приятелей по окрестностям Будишина. Тут, прямо от кромки каменистого берегового обрыва, начинаются поля, и почему-то невыразимо радостен своей резкостью и решительностью переход от средневекового городского пейзажа к почти пасторальным сельским видам. Хочется немедленно пойти туда, к деревенькам-вескам, что маячат у горизонта, к голубым горам Чернобогу и Белобогу, к горе Прашице, где Срезневскому показывали источник, «каменный котёл», в воде которого когда-то славянские вожди омывали руки, перед тем как пожать их друг другу в знак союза.

Хочется так много успеть за эти полторы недели пребывания в горно-лужицкой землице. Послушать магнитофонные записи старых крестьянских песен. Поглазеть в местном музее на великолепную коллекцию пасхальных яичек (их раскрашивание здесь почитают настоящим искусством, и каждую весну в конкурсах на лучшее «ютровне яйко» участвуют стар и млад, тысячи школьников и взрослых мастеров, целые города и деревни).

Хочется внимательно обозреть прилавки будишинского Дома книги, где теснятся многочисленные тома на верхнелужицком и нижнелужицком языках: собрания сочинений Андрея Зейлера и другого виднейшего сербского писателя XIX века — Якуба Барта-Чишинского; полистать новое факсимильное издание «Песничек…» Смоляра и