по украинским сёлам, разыскивая последних свидетелей запорожской славы, а всё же исподволь готовился к иным, более волнующим хождениям. Достигла Харькова весть, что в здешнем университете (а также в Петербургском, Московском и Казанском) откроют скоро кафедры по изучению истории и литературы славянских народов. В Москве на новую кафедру прочат Осипа Бодянского, первого во всей России «магистра славяноведения», а здесь, в Харькове, выбор пал на него. И радостно, и страшно, и… стыдно, наконец! Тут ведь нужен человек, владеющий свободно сразу несколькими славянскими языками. Несколькими и свободно! А он? Он пока что лишь выскочка и самозванец. Благо ещё есть спасительная отсрочка. Сразу ему кафедру никто и не поручит. Для начала дают возможность тщательно подготовиться. Возможность эта неслыханна — целых четыре года путешествия по славянским странам, причём по «наименее исследованным странам». Есть от чего голове закружиться! Правительство, он знает, не очень-то торовато на заграничные командировки для молодых учёных. Случай редчайший! И как же нужно тут постараться, чтобы не оплошать и чтобы исполнить отроческую мечту о постижении всего славянства.

Он и в этом уповании оставался чадом своей эпохи, душою самонадеянной, ещё не усмиренной буднями нескончаемого научного дознания. И он ли один таков? Его коллега, Осип Бодянский, едва прибыв в Прагу, сгоряча написал в Москву Михаилу Погодину: «Я не ворочусь к Вам без того, чтобы не говорить на всех нынешних Славянских языках…»

Блаженные в своем неведении пионеры новой науки! Они не догадывались пока, что это не так-то просто — заговорить вдруг на всех славянских языках. Что для этого мало натиска, образцовой усидчивости, великих лингвистических дарований, самой суровой аскезы, о которой сообщал тот же Бодянский своему московскому наставнику: «Вы знаете, что я пью только чай, квас и воду: квасу здесь нет и даже никто не ведает, что это такое; от чаю я отказался, и остался при одной воде, чтобы как-нибудь сберечь лишнюю копейку на чёрный день».

Они не догадывались пока, что свод славянских языков слишком разнообразен, слишком богат в красотах своих сходств и различий, чтобы кто-нибудь, даже гений, даже свой гений вдруг заговорил, подобно апостолам, на всех этих языках.

Усмиряющее понимание придёт позже. Придёт благоговейное смирение перед величавостью горы, которую хотелось повернуть, но вместо этого, как оказалось, только-только приблизились к её подошве.

Сгорелец

Маленький саксонский городок назывался Гёрлиц, а Измаил Срезневский уже по своим штудиям в Берлине (оттуда начал) знал, что в этих германских краях, между Эльбой и Одером, и в Саксонии, и в Пруссии, какое почти название ни тронь — городское ли, деревенское ли, речное, — из-под немецкого имени проглянет исконное — славянское. Дрезден, к примеру, не что иное, как Дреждяны, то есть деревянный. А Лейпциг когда-то звался Липск (тоже «древесное» имя, прямой тёзка русскому Липецку). А та же Эльба была искони Лабой, как её, кстати, до сих пор и зовут у чехов. Поляки по сей день реку Одер именуют по-своему, по-старому, в женском роде: Одра.

Всё пространство между Лабой — с её притоком Салой — и Одрой тысячу лет назад, как знал он теперь, заселяли полабские (они же балтийские) славяне, и нынешняя Шпрее, к примеру, звалась у них Спрева, Спревья; и Росток — тоже от тех времён оставшееся название, родное Ростову, и так в десятках, даже сотнях случаев, о чём свидетельствуют и германские географы, да и сами в первую очередь эти названия. Тот же Гёрлиц взять. И его первое имя — славянское — Сгорелец. Видимо, давным-давно случился тут великий пожар. Но сегодня городок выглядит ухоженным, благополучным, чистеньким и уютным, и кажется, ничего нет в его физиономии славянского, как тщательно ни присматривайся к архитектурным подробностям крыш, арок, городских башен и шпилей. Обычный западный городок, в котором путешественник мог бы найти и что-то от берлинских закоулков, и от пражских малых площадей или от иных уголков Вены, а то и Рима, а то и Парижа. Кажется, любой западный городок имеет несчётное число близнецов, и, может быть, по ночам неутомимый доктор Фаустус переставляет их скуки ради с места на место — если не целые городки, то целые кварталы, — и наутро никто не догадывается о подмене.

Но такой библиотеки, как в Сгорельце, предупредили Срезневского чешские его друзья, больше нет нигде. С улицы он прошёл под аркой во внутренний дворик, являвший собой крошечную чистенькую копию площади, оставленной за спиной, и поднялся по лестнице на второй этаж. Паркетины чуть поскрипывали под ногами, пока шёл к двери библиотечной залы. Он поработал уже в библиотеках Берлина, Праги и Вроцлава, и эта не могла поразить его количеством книг. Разве что порадовала глаза изобретательной, даже весёлой какой-то планировкой интерьера: зала, стены которой казались сложенными не из кирпичей, а из книг, была к тому же расчленена очень красивыми арками-стеллажами, тоже со сплошной книжной кладкой. Тома, томики и томищи в переплётах из охристой кожи с золотым тиснением, будто недавно привезенные из переплётной мастерской.

Ему принесли несколько больших географических атласов. Самый тяжёлый из них был громаден, как кожаный щит древнего воина, может быть времён Карла Великого, при котором, как он знал, и начиналось вытеснение из здешних краёв их коренного населения — полабских славян.

Наконец-то после изнурительных, хотя и крайне необходимых ему, занятий санскритом и сравнительным языкознанием у берлинского профессора Франца Боппа, после стремительных успехов, которых он достиг в Праге под руководством Павла Шафарика в освоении чешского языка, он приблизился, может быть, к главной цели своей командировки.

Его ведь посылали для знакомства с наименее исследованными славянскими странами. Теперь на одном из листов атласа предстояло ему различить смутный, неопределённый облик самой загадочной и непонятной из таких стран. У неё нет ни имени, ни своих границ, ни собственной столицы, ни правительства, ни государственного флага, ни даже своих названий городов и сёл. И всё же она умещается где-то здесь, в пределах королевства Саксонии, эта страна-невидимка, и не раз уже нежданно-негаданно заявляла о своём существовании.

Как, например, сто с лишним лет назад, когда в Саксонии оказался проездом русский царь Петр и ему среди прочих приветствий было поднесено и это, текст которого Измаил Срезневский хотел сейчас для себя переписать. Текст был на двух языках — на торжественной латыни и на языке, напоминающем временами то польскую, то чешскую речь. А то и русскую.

«Витай к нам, витай к нам, — навострял слух заинтригованный читатель, переводя для себя в уме латинские буквы на