Андрей смотрел на стену и пытался собраться. Черт, черт, черт. Смерть партнера не укладывалась в его голове. Она все меняла. Он не помнил, как добрался домой.

Зазвонил телефон.

– Мы уроем их. Мы их уроем, – горячился Бирюков.

– Да, мы их уроем, – сказал Андрей и положил трубку. Что еще он мог сказать?

Похоронили Шуру как надо. Даже отпели в церкви, и священник не задавал лишних вопросов.

Партнеры провели внутреннее расследование. Самым удивительным было то, что у Шуры не было никаких поводов делать такой шаг. Средне-сдельная жена, с которой не было никаких конфликтов, такая же любовница. Причем обе на одно лицо и без каких-либо претензий друг к другу. Сын-балбес без особых проблем.

Арестовали Шуру культурно. Не били. На допросе, о чем свидетельствует видеосъемка, Шура вел себя вполне достойно. Обвинения, которые ему предъявляли, были смехотворны – они легко отбивались, и Петров это знал. В камере его тоже никто не бил и не насиловал: партнеры выкупили диск и просмотрели его весь с того момента, как в помещение вошел Петров. Он лег на топчан в три часа ночи и так пролежал до пяти утра, когда встал, написал письмо и сделал то, что сделал.

Смерть Шуры вызвала множество затруднений. Для конспирации на его рабочем компьютере и большинстве файлов стояли пароли. Взломать их было легко, но и там они не смогли обнаружить концов некоторых дел, за которые он отвечал.

Война шла своим чередом. Не то чтобы отряд не заметил потери бойца, но механизм было уже не остановить. Партнеры переживали смерть Шуры: у всех она вызвала неприятный осадок, но они сошлись во мнении, что у человека просто не выдержали нервы.

День шел за днем: с утра до ночи Андрей махал мечом и падал в кровать, как в пропасть, чтобы утром решать новые проблемы. Все рушилось, падало, обламывалось. Но вот, наконец, забрезжил просвет: госпакет часового завода удалось выдавить на аукцион. Это еще не было победой, но – заявкой на нее.

Через пару дней после этого известия и через месяц после самоубийства Петрова, прекрасным октябрьским утром, в своей спальне, заместитель Шуры – Константин Коновалов – выстрелил себе в голову из пистолета ТТ. Мозги разметались по постельному белью и обоям в мелкий цветочек.

Все это время Коновалов разбирал бумаги, оставшиеся после Петрова, входил в курс дела и, в принципе, уже понял все, что ему нужно было знать.

«И вот – на тебе», – повторяли партнеры друг другу, как заклинание.

Коновалов оставил записку и снял свою смерть на видеокамеру, чтобы не было никаких сомнений в том, что это самоубийство.

«В этой жизни умереть не ново, – писал он, – но и жить, конечно, не новей. Это мой выбор. Не поминайте лихом».

Цифровая камера зафиксировала, как Константин, одетый в костюм, не торопясь, ложится на кровать, вставляет пистолет в рот и нажимает на курок. Дальше – примерно час лежит с дырой в лице и кровь медленно течет из нее в разные стороны.

Андрей вытащил диск из компьютера и закрыл лицо руками. Он очень устал за эти месяцы. Очень. «Так дохнут кони под всадниками Апокалипсиса», – эта мысль была у него и после самоубийства Петрова.

Во рту появился вкус стали. Воздух сгустился: бежать сквозь него становилось все тяжелее и тяжелее. Я задыхалась, но продолжала молотить коленками ветер. Ну, вот и рынок, гудящий, как пчелиный рой. Я перешла на быстрый шаг. Главное, затеряться в толпе – таков был мой первоначальный план. Оглядевшись, поняла, что не получится: я здесь была, как рыбка гуппи среди плотвы. Все те бабы в серых шалях и мужики в шинелях, что я видела на перронах, собрались на пермском рынке. Ни одной маркитантки или хотя бы профурсетки.

Не снижая скорости, я по инерции влетела в лавку. Покупатели обернулись и застыли при виде меня – нечасто их тут маскарадами балуют. Приказчик тоже застыл. Прошла секунда, еще одна, сейчас пройдет третья – и все, конец.

И тут мой рот открылся сам собой, и я завопила. Весь ужас моего положения был вложен в этот крик: не знаю, куда идти, уже не хочу умирать, мне страшно и одиноко, жизнь оказалась совсем не такой, как мне бы хотелось, – она бьет меня вместо того, чтобы гладить по голове. Ведь я честно и страстно любила, за что же меня так? Я же все отдала, что у меня было, и где награда? В страшном сне, в кошмаре, никогда не было у меня такой ситуации, как сейчас.

Обычно, чтобы выразить это, ревут «Мама!», но я кричала:

– Пожар! Пожар! Пожар!

Мне сразу поверили. Нельзя не поверить, когда задыхающаяся растрепанная женщина со страшными глазами кричит таким голосом.

Все сразу задвигалось, замельтешило, запрыгало. Визг, крики, звон разбитого стекла, истошно закричала баба, которую толкнул в живот мужик, бросившийся к выходу. И вот уже на улице загрохотало, заволновалось, ухнула и раскатилась волной паника. Заржали испуганные кони, дернулись в сторону, перевернули телегу и загородили проход. Сзади напирали, и образовалась куча-мала, которая выплеснулась другой волной – безобразий. Мальчишки запрыгали по прилавкам. Кто-то засвистел в два пальца. Торговки бросились собирать товар, но обезумевшая толпа, как река, вышедшая из берегов, уже переворачивала прилавки и обозы.

Я выскочила на улицу. В голове стучало: «Боты, пальто, шапка, боты, пальто, шапка». Это то, что мне нужно было в первую очередь. По рассказам тетеньки Туровой главное в пути – скромное и опрятное одеяние. Тогда тебя почти в любой дом пустят переночевать и заодно накормят. Нужно только сказать волшебные слова: «Пустите странницу, Христа ради. К дальним монастырям иду и за вас помолюсь». В том платье, которое на мне было сейчас, такие слова были невозможны.

Я хватала и бросала предметы, которые попадали под руку. Ни бот, ни пальто, ни шляпок не было, только хомуты, туеса, расписные копилки, бочки, клюква, сушеные грибы и все такое. Возле горы козьих шалей на телеге я остановилась на несколько секунд и быстро намотала себе на юбку две шали и третью набросила на плечи. А что, может это и есть самая наипарижская мода? Хозяин в это время пытался удержать под уздцы лошадь, которая хрипела и пятилась. Петляя, я стала пробираться к лавкам. Руки продолжали хватать все, что висело и лежало. Меня толкали и сбивали с ног, я закрывала лицо руками и продиралась вперед. В одном месте я ухватила, было, полотенце, но молодка с черными глазами вцепилась в другой его конец: мы молча смотрели друг другу в глаза несколько секунд – и я отпустила.

Через какое-то время я уже шла быстрым шагом к кафедральному собору и, как ребенка, прижимала к груди сверток, завернутый в хорошую бумагу. Несколько таких свертков высыпались из-под сена с одной из телег. Это был последний трофей, оказавшийся в моих руках, перед самым выходом с Черного рынка.