Девка схватила его за грудки, оторвала от пола и приняласьтрясти так, что Данькина голова моталась, будто у тряпичной куклы, а зубыначали выбивать дробь. Он еще успел испугаться, как бы язык не откусить, апотом девка с силой швырнула его на топчан. Дон Хорхе, придавленный Данькой,издал короткий мучительный сгон и умолк, Данька рванулся было, но девка сновавцепилась в него и принялась трясти, выкрикивая что-то бессвязное,неразборчивое, и в этой непонятности ее коротких воплей заключалось самоестрашное, она, чудилось, творила какие-то ведьмовские заклинания, а отнесвежего духа, исходящего из ее рта, Даньку начало мутить, голова закружилась,сознание снова начало ускользать...

И вдруг девкины руки разжались — правда что вдруг, Данькадаже на ногах не устоял, плюхнулся на пол, заелозил, пытаясь отползти подальшеот мучительницы, а она словно и не замечала его жалких попыток к бегству! Онакачалась, гнулась, силилась что-то оторвать от себя — что-то, запрыгнувшее наее спину, рычащее, грызущее ее плечи...

Остроухая голова вырисовалась в рассветных лучах, и Данька,не веря глазам своим, прохрипел:

— Волчок! Родимый... неужто ты?! — И закричаляростно, безумно, мстительно, почти не владея собой: — Ату ее! Куси, Волчок,куси!

Понукать пса особенно не требовалось. Почуяв, что Данька вопасности, он бросился искать — и вот увидел его в руках какого-то чудища,более напоминающего росомаху, чем человека. Росомах Волчок ненавидел лютойненавистью, поэтому он готов был перервать шею омерзительному существу.

Однако боль придала девке необыкновенную силу. Онаоткачнулась к стене и с силой ударилась об нее спиной, так что балаган ходуномзаходил. Волчок соскочил с нее, забежал спереди и начал кидаться, хрипя и заходясьлаем. Девка била ногами куда попало, иногда попадая и по собаке. Дважды ейудалось отшвырнуть от себя Волчка, дважды он, подпрыгнув, крепко цапнул ее заляжки. Наконец она как-то изловчилась проскользнуть мимо пса и ринулась прочьот балагана, то вскрикивая, то завывая, будто раненое животное. Волчок, рыча,ринулся следом.

Данька сел, переводя дыхание. Отер пот со лба, кое-какпригладил волосы дрожащими руками — и только тут осознал, что они больше несвязаны. Должно быть, Хорхе успел основательно подгрызть веревку, вот она илопнула, покуда девка волтузила и швыряла туда-сюда своего беспомощногопленника. Слава Богу! Данька мигом распутал ноги и кинулся к топчану.

— Хорхе! Ты жив? Очнись!

В блеклом рассветном полусвете стало видно заросшее щетинойизможденное остроносое лицо. Веки медленно поднялись, открылись черные глаза.Данька даже попятился от этого взгляда, такая лютая в нем проблеснуланенависть. Ну будто кипучей смолой плеснули в лицо!

— Пошла вон, убери руки! — прохрипел Хорхе, и тутже сознание его прояснилось, прояснилось и лицо. — Великий Иисус! Это вы,сеньор Дени? А где та проклятая дьяволица?

— Ее прогнал мой пес, — невнятно выговорил Данька,руками и зубами трудясь над узлами, стянувшими руки и ноги Хорхе.

От запаха давно не мытого тела, заскорузлой крови (Данькауже заметил, что грудь и правое плечо его соузника жестоко располосованы икое-как перетянуты тряпками) его снова начало мутить, но перед взором почему-товсе светились какие-то черные солнца, и Данька с некоторым усилием сообразил,что это глаза загадочного чужеземца перед ним сияют. Это же надо! Только чтолилась из них лютая ненависть, но через миг осветились они такой ласкою, чтоДаньку аж дрожь пробрала. Никто, ни матушка, ни отец, ни брат старший, нисестрички не смотрели на него с такой любовью.

«Вот от таких глаз бабы небось мрут, как мухи! —подумал он с непонятной злостью. — Опасные у него для бабьих душ глаза!Ох, опасные!.. С того небось и присосалась к нему эта „русалка“, что пиявицаненасытная. И не она первая, не она последняя, конечно! А он-то — монах! Немужик...»

В это мгновение Даньке удалось одолеть последний узел, идурные, ненужные мысли из головы выветрились. Вот теперь уж точно можно бежать.Даже нужно! И поскорей!

Он думал, что Хорхе вскочит с топчана, радуясь освобождению,однако тот слабо шевелил руками и ногами, словно, пока лежал привязанный, успелпозабыть, как ими владеть.

— Вставай же! — прикрикнул Данька. — Неналежался еще? Того гляди, эта ведьма от Волчка отвяжется. С нее небосьстанется! Вставай! Пошли!

Хорхе сделал отчаянное движение — и кое-как сверзился стопчана. Замер на полусогнутых ногах, шипя сквозь стиснутые зубы от боли.

«Ох, что ж я так? — с острым чувством раскаяния подумалДанька. — Он же раненый, еле живой!»

— Держись за меня, — пробормотал, закидывая себена спину дрожащую руку Хорхе. — Ничего, как-нибудь. Лишь бы поскорее,поскорее!

Хорхе старался как мог, но толку от его стараний было чуть.Данька почти тащил его на спине, и, Господи Боже ж ты мой, до чего тяжелымоказался этот худощавый мужчина! Да и ростом он был не больно-то и высокий,разве что чуть повыше Даньки, который, впрочем, здорово вытянулся за последнийгод, даже старшего брата Илью обогнал. А все равно было тяжко, Данька светабелого невзвидел, пока наконец не выволок Хорхе из балагана и не побрел с нимкуда глаза глядят.

Оба качались, будто ночь провели в кабаке, старательноистребляя весь запас винища. Данька покосился на запавшие щеки и бледное подслоем грязи и щетины лицо своего спутника и подумал, что слабость Хорхепроистекает, конечно, не только от раны. Неведомо, что он ел все это время.Небось «русалка» голодом его морила!

Ладно, коли он до сей поры не умер с голоду, надо быть, иеще продержится. Успеет поесть, когда угрозы погони не будет. Вдруг эта сучкаподнимет тревогу на деревне? Сперва спасла, а теперь захочет отомститьнеблагодарным спасенным — и выдаст их убийцам. Не хватало им еще явленияНикодима Сажина и его мерзкого приспешника!

— Куда... куда мы идем? — выдохнул Хорхе, и Данькаедва расслышал его слабый голос. От жалости снова сердце дрогнуло, и онприостановился, давая передышку измученному спутнику:

— Сам не знаю. Конек мой остался там, в конюшне, у техдушегубов. Теперь его нипочем не выцарапать. Пешком-то недалеко уйдем... Однакотут речка невдалеке, я видел, пока шастал вокруг села. А на песке лодки видал.Рыбачьи лодки-то. Понимаешь, о чем речь? Возьмем одну — и даже грести ненадобно будет, течение само нас до Москвы донесет.

— Ты тоже идешь в Москву? — прошелестел Хорхе.

— А куда же? Одна заступа у народа православного, однанадежа-царь-государь. Вот и я дойду до него, стану правды просить, а для убийц— самой лютой кары. Нынче, слыхал я, в Москве царь. Значит, и мне в Москвунадо.