— Ты что, накоротке с его царским величеством? —простонал Хорхе.

— Как это?

— Ну, запросто просить подмоги решил, будто он твойдолжник!

Почудилось или в голосе Хорхе звякнула смешинка? Ах ты,леший, он и впрямь насмехается! Ну, коли у тебя есть силы смеяться, так небосьхватит сил и ноги самостоятельно передвигать!

Данька в сердцах вывернулся из-под тяжело навалившегося нанего раненого, но это вышло себе дороже:

Хорхе не удержался на ногах и упал, так что пришлосьпомогать ему подняться и чуть ли не заново учить делать слабые шажки. Покараненый кое-как разошелся, Данька уже чувствовал себя не сильнее пришлепнутогокомара.

«Дойдем ли до реки, пока не хватились? — мучиламысль. — Надо бы скорей ногами шевелить, да где там!»

Но вот впереди, под бережком, заблестело холоднымсеро-розовым шелком. Ох, красота, чудо из чудес — река на рассвете, особеннокогда ни ветерка, когда заросли береговые спокойно отражаются в неколебимойзеркальной глади, не искаженной ни морщинкой, ни рябинкой. Немыслимо смотретьна эту сладостную дремоту! Проплывет медленно-медленно розовое облако, и несразу сообразишь, то ли видишь отражение небесного странника, то ли зришь некоеподводное движение.

И вдруг вспенилась гладь, помутилось все, благостная тишьрассветная нарушилась лаем пса, бегущего кромкою берега, расшвыривая брызги.

— Волчок! — радостно закричал Данька, у котороговсе это время сжималось сердце от неизвестности судьбы Волчка, от страха занего. Этот пес — все, что у него, теперь осталось. Ведь он Волчка помнит ещекрошечным щеночком. Охотничья любимая сучка отцовская, Найда, принесла его отлесного волка. Заблудилась однажды в болотине, вернулась аж спустя месяц, отецее и не чаял больше увидеть. Нет, вернулась, а вскоре смотрят — сучка-тобрюхатая. Трех щенят принесла, двое родились мертвыми. А Волчок был очень дажеживой. Однако и ему грозила смерть неминучая: Найда померла, бедолага, даваяему жизнь. И если бы не Данька... Волчка пришлось выкармливать козьим молочком,выпаивать, нянчить, словно малое несмышленое дитятко. Зато взамен Данькаполучил такого друга, такого преданного друга и защитника... Разве только отцаВолчок любил больше. Нет, не любил, не то слово, любил он как раз Даньку. Аотца почитал по врожденному звериному умению безошибочно распознавать вожакастаи и безоговорочно ему подчиняться.

Пес прыгал вокруг, рискуя свалить двух ослабевших людей.

— Волчок, Волчара! — растроганно бормотал Данька,не уворачиваясь от его упоенного лизанья. Хорхе тоже перепало собачьих ласк, ион тоже не отворачивался. — Куда ж ты чертову девку девал? Загрыз? Неужтозагрыз?

Волчок не отвечал, только лаял да снова начинал лизаться.

«Хорошо бы и впрямь загрыз», — с надеждой подумалДанька.

— Вижу лодку! — прохрипел над ухом Хорхе. —Вон там!

Данька тоже увидел челночок. Ох, грех, конечно, небосьобездолят они кого-то кражею! Но ведь им надо жизнь спасать... А все равногрех!

Данька не без совестливости покосился на Хорхе — все жмонах, у них с этим делом, с грехами-то, суд короткий. Но черноокий иноземецсмотрел на лодку с истинным вожделением. «А что ж, не зря говорят: не согрешишь— не покаешься! Деваться-то некуда! Небось он сейчас все свои монашьи привычкив карман запрятал. Ну и ладно».

Данька помог Хорхе присесть на бережок и пошел сталкиватьлодку в воду. Обернулся, услышав лай Волчка, с захолодевшей спиной: а вдруготкуда ни возьмись «русалка» объявилась?!

Но никакой русалки там не было, только водяной. Водяногосамозабвенно изображал Хорхе, который заполз в реку, ожесточенно плескал насебя водой, тер заскорузлое тело, ерошил мокрые волосы... Волчок, конечно, невыдержал, принял это за игру, кинулся взбивать тучу брызг...

Словом, к тому времени, когда Данька столкнул лодку в воду иотыскал припрятанные в ближних зарослях весла (счастье, что этот рыбачек жил позакону. «Авось добра не тронут, небось не украдут!»), оба были мокрехоньки — хотьвыкручивай да сушить вешай либо на песочке раскладывай, — что пес, чтоиноземец. Хорхе теперь меньше напоминал оживший труп, и Данька, помогая емузабраться в лодку, усаживая на корме Волчка, садясь за весла и, наконец,выправляясь по течению, непрестанно ощущал на себе взгляд его усталых, ноблагодарных, ласковых, сияющих глаз. И думал, думал, как прежде:

«Не глаза, а погибель. Девичья погибель!»

— Сторонись! Зашибу! Сторонись, сволочи!

Этот высокий, ошалелый мальчишеский визг вздымался над полеми заглушал все звуки, сопровождавшие охоту: крики егерей, горячивших коней иподгонявших собак, которые, впрочем, и без понуканий угнали далеко вперед; лайосатаневших от близкой добычи борзых; тяжелое дыхание усталых от сегодняшнихбеспрестанных гонок коней; возбужденные вопли охотников, видевших близостьдобычи и всячески старавшихся опередить на подступах к ней другого... Беднаялисица была одна на всех — на свору собак, свору коней, свору людей, но,чудилось, отчаянней, горячей всех желал настигнуть ее юнец в черном полукафтанчике нараспашку, из-под которого был виден шелковый темно-зеленый камзолс широким поясом. Полукафтан надувался над его спиной, словно парус; шапкадавно слетела, короткие черные волосы стояли дыбом, взвихренные ветром; глаза,полные слез, вышибленных тем же ветром, чудилось, остекленели от напряжения,зубы стиснулись, меж них рвался этот не то визг, не то вой его хлесткой плетки,впрочем, ни у кого не было охоты испытать ее на своих плечах. Это не простомальчишка двенадцати лет, а не кто иной, как родной внук ломателя,ниспровергателя и сокрушителя Петра Великого, сын злосчастного царевича АлексеяПетровича, кончившего жизнь свою в застенке. Стадо быть, государь император,самодержец всероссийский, царь Петр Второй Алексеевич.

Только двое осмеливались скакать почти бок о бок сгосударем: рыжеволосая, с шальным взором всадница в травянисто-зеленойсуконной, по настоящей аглицкой моде пошитой амазонке и щеголеватый молодец снадменным выражением безупречно-красивого голубоглазого лица.

Всадницей была не кто иная, как Елизавета, родная дочь ПетраПервого, — Елисавет, как ее предпочитали называть близкие люди. Все вокружении царя знали, что мальчик совершенно без ума от своей озорной,насмешливой восемнадцатилетней тетушки, она его первая любовь и первая страсть,ради нее он на все готов и беспрестанно домогается от нее шаловливыхпоцелуйчиков и позволения пожать нежную пухленькую ручку, а Елисавет топоглядит ласково, то не поглядит, держит государя императора на коротком поводу,словно песика, но повод тот шелковый, так что сорваться у песика нет ни охоты,ни возможности.