Котейка тянется, трётся о мои ноги, ведёт на кухню к полке с кормом. Я щедро наполняю ему миску, подливаю воды, и улыбаюсь. Такая простая у меня жизнь, и такая счастливая!

Странные здесь окна – узкие, но до самого пола, и света в комнате так много, что даже слишком – Лео немножко хмурится во сне. Но всё равно не просыпается. Даже когда я усаживаюсь рядом с ним на постель. Здесь, в этой колыбели духа, семьи и любви, все мы теперь спим крепко. И спокойно.

Я страшно обидела его однажды. Очень гнусно. Умолчать об этом не получится, расскажу.

Это случилось после новости о второй беременности. На этот раз я ничего не планировала, банально пропустила таблетку противозачаточных. После рождения Милли прошло только два года и моя система воспроизводства, видно, была настроена на деторождение на все сто процентов. Конечно, об аборте не могло быть и речи, но Лео, само собой, опять истерил. Думаю, я не до конца понимала его страхи… не была способна осознать весь их масштаб, потому что внутри себя, где-то на очень базовом уровне, так и не приняла истину – он меня глубоко и по-настоящему любит. Я не пристань для него, и не справедливое «спасибо», и не рак, который на безрыбье, и не второй шанс. Я именно то, о чём всегда так отчаянно мечтала, а получив, нашла тысячи причин, чтобы не узнать и не принять.

В его глазах был ужас, и он прокричал мне в лицо:

– Что, по-твоему, мне потом делать одному?

– Поедешь в Калифорнию. С чистой совестью, наконец, сможешь это сделать.

Он больше не произнёс ни слова, ни звука. Он даже не дышал. В глаза смотрел, и в них уже был не только ужас, но и боль. Бездна её.

Лео повернулся и вышел из кухни. Я готовила, потом убирала, потом чай пила. Потом Милли проснулась, и мы ели, играли, гуляли. Пять часов прошло, и за это время я ни разу его не видела. Дверь в ванную даже не в нашей спальне, а в гостевой, которой никто из нас никогда не пользовался, была закрыта. Я боялась стучать и тревожить его, потому что за все эти часы поняла, как сильно оплошала. За все дни, что мы были вместе после операции, он не сделал абсолютно ничего такого, за что на него можно было бы разозлиться или обидеться. Он даже слова свои очень тщательно подбирает, так тщательно, что иногда говорит со мной медленно, как ребёнок. Всё взвешивает. Можно думать об этом, как о неловкости между нами, а можно… заблокировать все мысли, арестовать все установки, закрыть глаза и просто прислушаться к вибрациям, звучанию в нашем доме, и услышать бережность, заботу о комфорте и покое, любовь даже можно было бы услышать, если б только позволить себе.

Но я тогда ещё была слишком глуха.

Мне стало страшно, и я, хоть и беременная, вытащила из кладовки лестницу, приставила к окну в гостевой ванной и полезла. Заглянула осторожно и только с самого краешку, но прятаться было необязательно.

Он сидел на полу, склонившись и укрыв голову руками. Я поняла, что находиться со мной рядом ему невыносимо. Так сильно я его обидела. Мы два дня молчали: я от стыда, он от обиды, а на третий мне хватило сил извиниться.

Он сказал:

– Тебе не нужно извиняться. Ты бы никогда так не думала, если бы я не…

Договорить у него не получалось, но мы оба знали, в чем наша главная проблема.

– … если бы не мои поступки, – нашёлся наконец он.

И я мысленно согласилась: да.

На его лицо можно любоваться бесконечно. Пусть на огонь и воду смотрят философы, а я – простая смертная женщина – буду всматриваться в черты любимого мужчины. Интересно вот, насколько одинаковы и различны стороны его лица: левая безупречна, а правая «подпорчена» родинками. Но что ещё интереснее – моя любимая та, которая «не стандарт». За время модельной карьеры мужа мне довелось видеть сотни его снимков, где эти родинки магическим образом исчезали с его лица, а вместе с ними и его индивидуальность. И пусть те фотографы и редакторы – именитые мастера, профессионалы, выдающиеся художники, как по мне, грош цена их таланту, если самое ценное они не увидели. Не поняли. Не уловили. Красота в неидеальности.

Я люблю прикасаться к ним, осторожно трогать пальцами или просто прижимать к щеке ладонь. И если целую при встрече или при расставании, всегда целюсь в ту, которая попала в складку над его верхней губой.

Ну, это уже перебор, конечно – целовать спящего человека: Лео открывает глаза. Но не сильно – видит меня, чуть улыбается и закрывает обратно.

Paris Jackson – Eyelids (Featuring Andy Hull) 

Я глажу его щёку, волосы, шею. И хотя ласка предназначена для него, нежная истома почему-то растекается реками именно во мне, попадает в самые серьёзные каналы связи с ним. Я ощущаю физически, как ему хорошо, спокойно и неспокойно тоже, но в единственном правильном смысле.

– Я сплю? – хрипло спрашивает.

– Да… – отвечаю шёпотом.

– Тогда… если это сон… можно, в нём всё будет совсем уж хорошо… и ты меня поцелуешь? Долго… сладко?

Самое сложное сейчас – удерживать глаза открытыми, чтобы видеть его брови, ресницы, кожу щеки, губы. Я не сразу прижимаюсь к ним – вначале едва касаюсь, ощупываю их контур, трусь о щетину над верхней, потом обхватываю своими. Из моего Лео вырывается странный глухой стон, может, не слишком эстетичный, но услышав его, всё во мне мгновенно откликается ответной серенадой.

Он с жадностью пьёт меня, ест. Не только губами и языком, но и пальцами, ладонями, всей поверхностью своего сонного тела. Вдыхает меня глубоко.

Это не обычный поцелуй, это ритуал освобождения.

Я изобрела и развила такую теорию, что не люблю целоваться. Ласки и нежности тоже не слишком почитаю, если только речь не о детях. И когда между мной и Лео случаются объятия, это почти всегда его инициатива. Он объективно хронически недоласканный и недолюбленный муж. Я не делаю это намеренно – никогда не формулировала в своей голове идеи, вроде: а вот получи и от меня в отместку урезанную версию любви. Как демо-копию, где все основные атрибуты есть, но самое интересное отрезали, отрубили, выключили. Это происходит само собой, и ничего мы не можем с этим поделать. Мы живем и в целом счастливы, но иногда, особенно во время секса, у Лео в глазах проскальзывает глубинная тоска. В такие моменты он смотрит на меня, словно на конфетницу, откуда не решается брать конфеты, потому что провинился и наказан. Но иногда он бунтует, не подчиняется, и тогда его губы с жадностью прилепляются к моим. А я обычно думаю о том, что всё-таки не люблю целоваться.

Сегодня вот, похоже, люблю. Мне сладко до умопомрачения – а я, оказывается, совсем забыла, какой он на вкус. Не могу вспомнить, когда в последний раз мы целовались? Господи… кажется, ещё до рождения сына…

Мне вдруг становится больно до слез. Не за себя – за него. Но я же не нарочно, не со зла! Просто не любила целоваться, и всё тут.

Не то, что сейчас.

Какие же они мягкие… и ласковые, его губы. Такие нежные, что аж низ живота ломит волнами и всё внутри плавится.  И даже чёртова плёнка.