Простые воины тотчас топорами рубят канаты. Раздаются звуки труб. Мчатся рыцари, осеняя себя крестным знамением. На арену выезжают сначала две кадрили рыцарей. Они сталкиваются в центре и мигом ломают все восемь копий. Далее рыцари мчатся за новым оружием. Вся арена усеяна обломками оружия, клочками оборванных шарфов. Из всех сражающихся на арене остается только двое бойцов. Борьба продолжается! Успех победителя провозглашается трубами и громогласными кликами. Так заканчивается первый день. На другой день характер битвы меняется. Происходит воображаемая атака бастиона, взятие приступом вала и защита моста через реку. Затем все рыцари представляют битву на поле сражения.

Но вот бой окончен; наступает время вручить награду победителю. Герольды и маршалы собирают голоса присутствующих, включая дам. Собрав голоса, герольды и маршалы отдают отчет королю. Судьи во всеуслышание провозглашают имя победителя, а герольды громко прославляют его. Король говорит… Генри представлял в этот момент, что король обращается именно к нему…

— Господин рыцарь! Вам присуждена данная награда по праву, с согласия всех славнейших рыцарей, а также с согласия благородных дам. Все видели ваше рвение! Награда и честь принадлежит вам по праву… …Генри благодарит короля, преклонив колено. Его голова увенчана лавровым венком. Снова раздаются восклицания и рукоплескания! Вот он — Великий День! Главный День! Славный День!

А Джон Таллис тем временем продолжал чтение бесконечной рукописи.

— …После турнира рыцарь снимает свое запыленное, а часто и сломанное вооружение и отправляется в баню. Вымывшись, он облачается в легкое полукафтанье яркого цвета и с прекрасной вышивкой.

К этому костюму надеваются узкие панталоны цветные короткие ботинки, белый шелковый пояс, обшитый золотой бахромой. Дополняет костюм красная мантия с богато вышитым воротником. На груди красуются ордена, на голове красуется бархатная шапочка с пером. Нарядившись таким образом, рыцари ожидают пажей, которые должны сопровождать своих патронов во дворец, где уже приготовлено пиршество для придворных дам и кавалеров, а также для всех участников турнира.

Когда все сели за стол и весело принялись за вкусные изысканные кушанья, то вдруг быстро отворяются одни из дверей громадной залы, и туда является громадный единорог. На нём сидит леопард, который держит в когтях знамя и маргаритку. Далее является карлица, одетая пастушкой. Эта карлица сидит на золотом льве, механический лев раскрывает свою огромную пасть и поёт рондо в честь прекрасной пастушки. За ними является в залу громадный кит, длиной шестьдесят футов, а далее шествуют два великана. Хвост и плавательные перья кита находятся в постоянном движении, а вместо глаз у него вставлено два больших зеркала. Кит раскрывает пасть, и оттуда выходят сирены, которые поют чудные песни, а потом 12 витязей. Витязи сначала танцуют, потом сражаются, пока великаны не прикажут им прекратить бой и снова войти в пасть…

Чтение наконец-то прекращается. Пажи и оруженосцы, кто спал, просыпаются. Те, кто не спал, радостно улыбаются, потому как урок закончен и предстоит добрый ужин. Джон Таллис делает знак, что учебную залу можно покинуть. Сам он никуда не спешит, потому что стар и большего значения для него, где сидеть, нет.

Генри Маршал понимал, что придет время и о нем, равно как и о его товарищах, придворный летописец составит повесть — такую же длинную и скучную, и такой же старик будет читать ее следующим поколениям учеников, и те, подобно предшественникам, будут спать на уроках или заниматься своими мыслями, терпеливо дожидаясь сигнала об окончании урока. «Sic transit Gloria mundi», — это выражение Генри хорошо знал и с самой юности частенько повторял его про себя и вслух, ощущая, что жизнь похожа на сон и пробуждение точно будет в другом мире, потому что в этом всё слишком запутанно, и люди с каждым прожитым годом все больше и больше вязнут в паутине бытия без надежды совершить когда-либо хотя бы один свободный шаг.

………………………………………………………………………………………………………………………………

Генри Маршал праздновал свое тридцатилетие. Старые друзья пригласили менестрелей, и один из них, дабы потешить виновника торжества и его гостей, предложил их вниманию повесть о подвигах некоего Генри, бывшего новиком, а после оруженосцем при дворе славного короля Георга.

— Некто Генри, — начал свой рассказ менестрель под тихие аккорды кельтской арфы, — был новиком у короля Георга. Он отличался ловкостью, умом и мужеством. Когда молодой человек прошел все низшие должности и достиг звания оруженосца, то стал проситься у короля отпустить его к иностранным дворам. Генри хотел совершить блестящие подвиги и как можно скорее получить рыцарское звание… Далее несколько часов менестрель отвел на описания подвигов, предшествующих получению рыцарского звания. Тут была история как Генри три дня сражался с испанским рыцарем монсерьером Енгераидом, победил его и получил богатые дары от короля и королевы Арагонских. Далее следовала история про битву с польскими паладинами. Генри тоже их победил и тоже получил множество даров от польских вельмож и своего доброго короля.

Было еще и множество других историй. Венчал же повествование рассказ о том, как Генри сражался вместе с товарищами против французских рыцарей. Не один день длилась эта битва, но в результате французские рыцари были побеждены и с позором вернулись на свою родину. Их щиты победитель Генри поверг к стопам своего короля. На следующий день государь наградил своего верховного оруженосца: он был пожалован в рыцари при стечении многочисленного общества… Генри слушал повествование с отвращением. Нет, он действительно был в Испании, победил польских и французских рыцарей, но какими-то особыми милостями его никто не осыпал, и в рыцари он был произведен на войне, в отличие от своего товарища Уильяма Перси. Там же на войне ему дали прозвище «Стальное сердце». Да вот сердце-то и подкачало. Генри сожалел об убитых им воинах, сожалел о тех, кого изувечил в поединках, сожалел и мысленно просил прощения у тех, кого он смертельно ранил во время дуэлей или в случайных драках. Сердце как бы говорило: «Глупо все устроено: служба при дворе, турниры, войны, а ведь можно жить иначе, как, например, живут простолюдины или люди духовного звания. Бог, а он все-таки есть, вряд ли хочет, чтобы одни бряцали оружием и проливали кровь, а другие пахали землю и слагали духовные гимны Создателю. Как можно, чтобы одни убивали других во имя Христа? Разве может быть убийство во имя Бога? Не запрещает ли Бог в заповедях убийство? Разве не сказано им «не убий»? Не убий словом, взглядом, мыслью,