<...>

Стр. 81–82. — Имеется в виду книга: Святополк-Мирский Д. П. Стихотворения 1906–1910. СПб., 1911. Святополк-Мирский Дмитрий Петрович, князь (1890–1939), — литературовед, литературный критик, публицист, поэт, переводчик (писал на русском, английском и французском языках). Единственный сборник стихов издал в самом начале творческого пути. В 1914 г. окончил экстерном классическое отделение историко-филологического факультета Петербургского университета, после — воевал на фронтах Первой мировой и гражданской войны, эмигрировал с белогвардейскими частями в 1920 г. В 1920-е гг. преподавал в Лондонском университете и активно участвовал в «левом» евразийском движении эмиграции, в 1931 г. вступил в Компартию Великобритании, в 1932 г. получил советское гражданство, вернулся в СССР. В 1937 был арестован и умер в лагере. Стр. 86–87. — Гумилев обыгрывает самопризнание автора в открывающем книгу ст-нии «Зачем писать? Они ведь не услышат...»):

<...>

И не для тех, кто любит звон стихов

Пишу про дни томящих ожиданий,

Хоть, может быть, напев печальных строф

Напомнит им года былых мечтаний,

Но есть у них свои гирлянды снов

И не поймут они чужих рыданий,

И будет скорбь моя для них мертва,

Затем, что им нужны одни слова.

<...>

...Мне хочется зачем-то, в стройных звуках

Вам говорить о снах души моей,

Бессмысленных и радостных порывах,

И о бессилье снов моих красивых.

Стр. 88–90. — Имеется в виду книга: Астори Е. Диссонансы. Варшава, 1911. Сведения о Е. Астори (женщины, судя по лирическому обращению — «Мой юный друг! Своей сестрою / Меня назвал ты... В добрый час!») практически отсутствуют. Последние публикации этого автора относятся к 1914 г. «Тайное сродство душ с бароном Н. А. Врангелем» выражается в столь же очевидной зависимости Е. Астори от тематики «гражданской скорби» в поэзии С. Я. Надсона:

Моя отчизна дальняя,

Прекрасная, печальная,

Мне тяжек твой недуг!

Ты дремлешь, терпеливая,

Безмолвная, стыдливая,

Под стоны злобных вьюг.

На мощь твою народную,

На душу благородную

Наброшен гнет оков;

Могучая и смелая

Ты спишь, заледенелая,

Под глыбами снегов.

(«Моя отчизна дальняя...»)

Где век счастливых сновидений?!

Отравлен ум... душа больна...

Нет прежних светлых заблуждений

И жизнь безцветна и бледна.

<...>

Для нас — нет счастья, нет свободы,

Мы не откроем тайн природы,

Не завоюем ничего;

Мы будем жить, страдать, томиться,

Мы будем умирать, родиться

С вопросом вечным: для чего?

(«Где век счастливых сновидений...»)

Стр. 91. — Имеется в виду книга: Штейн Э. И. Я. СПб., 1910. Эразм Ильич Штейн помимо этого сборника книг стихов не издавал — см.: ПРП 1990. С. 309. Стр. 94–95 —

Беременная! Повседневной тайной —

Какой простой! — я поражен!

И я молюсь! Молюсь необычайной

Молитвой! Как я восхищен!

(«Беременная»)

Буквы! С детских лет известные —

Эти тридцать пять значков!

Эти черточки чудесные!

А! Б! В!

(«Буквы»)

Тут сколько книг! Каких различных!

Каких великих! Сколько слов!

Смотри! И тридцать пять привычных

Простых значков...

(«Публичная библиотека»)

Чужое тело! — я по скользкой коже

Веду отточенным ножом

И вдруг — вдруг позабудусь. Да! Я тоже

Такой. Во всем! Во всем!

(«В анатомическом театре»)

Стр. 101–102. — Имеется в виду книга: Дубнова С. С. Осенняя свирель. Пг., 1911. Дубнова-Эрлих Софья Семеновна (1885–1986) «впоследствии издала книжку стихов «Мать» (Пг., 1918). В эмиграции вышли ее «Стихи разных лет» (Нью-Йорк, 1973). В 1910 г. Гумилев принял стихи С. С. Дубновой к публикации в «Аполлоне» и пригласил ее для беседы в редакцию. «Когда я вошла в просторный кабинет с лепным потолком, — вспоминала она, — навстречу поднялся высокий, статный человек. Запомнилось мне ощущение твердости: твердость чувствовалась в рукопожатии, в почти военной выправке, в зорком, внимательном взгляде слегка косящих светлых глаз, в чуть глуховатом голосе. Почти с первых слов я ощутила себя ученицей, которой предстоит экзамен. Гумилеву явно хотелось выяснить, что представляет собой молодой, начинающий автор. Внешние данные (студентка, член «Кружка молодых») мало обо мне говорили. Моего собеседника, сразу же вошедшего в роль ментора, интересовало мое литературное прошлое. Когда на вопрос о моих любимых поэтах я назвала Фета и Тютчева, Гумилев одобрительно кивнул. Он сказал: «Это хорошая школа». Хуже обстояло дело с иноязычной литературой. Меня поставил в тупик вопрос о Теофиле Готье: пришлось признаться, что я о нем почти ничего не знаю. Гумилев нахмурился, посоветовал пополнить этот пробел в моем литературном образовании и спросил, кого я люблю из французов. Я собралась с духом и с решимостью пловца, бросающегося в пучину, назвала имя, которое не могло прийтись по вкусу моему собеседнику: я чувствовала, что не могла изменить любимцу юных лет, автору «93 года», «Отверженных», стихов о революции. Услышав имя Виктора Гюго, Гумилев в горьком раздумье забарабанил пальцами по столу: мои литературные вкусы показались ему подозрительными. Мы заговорили об акмеизме, и мой собеседник принялся ясно и уверенно излагать программу нового поэтического мировоззрения. Беседу прервал угрюмый сторож, появившийся со связкой ключей и заявивший, что должен запереть квартиру. Гумилев предложил продолжить нашу беседу в находящемся неподалеку ресторане. Я была удивлена, когда он ввел меня не в общий зал, а в отдельный кабинет, и сразу почувствовала, как изменился тон разговора. Приглушенный свет лампы под темно-красным абажуром, вино в бокалах, — Гумилев часто подливал мне и себе, но я отпивала понемногу, он создавал казавшуюся мне натянутой и несколько тяжелую атмосферу интимности. Понизив голос, Гумилев заговорил о себе, рассказал, что у него есть невеста в Царском Селе, и уже шьют белое подвенечное платье, потом спросил, читала ли я недавно напечатанное стихотворение Брюсова — смелый поэтический манифест. Я знала эти чеканные стихи, они говорили о том, что «все в жизни лишь средство для вечно певучих стихов» и что душевные переживания ценны для