внелитературную установку поэтического дебюта Цветаевой. Свою первую книгу она издала «по причинам, литературе посторонним, поэзии же родственным, — взамен письма к человеку, с которым была лишена возможности сноситься иначе. Литератором я так никогда и не сделалась, начало было знаменательно». Книга, однако, была ею послана для отзывов и получила одобрение ведущих поэтов той поры — В. Брюсова, Н. Гумилева, М. Волошина. На сторонний взгляд, отзывы (особенно Гумилева и Волошина) были очень доброжелательными, критические замечания весьма скромными, поэтому появление во второй книге Цветаевой — «Волшебном фонаре» (1912) — сразу трех полемических стихотворений: «Эстеты», «В. Я. Брюсову» и «Литературным прокурорам» — кажется чрезмерно самолюбивой реакцией на «критику». Однако интересны сейчас эти стихотворения не своей полемической направленностью, а тем, что в них впервые выражены взгляды Цветаевой на поэзию и дело поэта» (Коркина Е. Б. Поэтический мир Марины Цветаевой // Цветаева М. И. Стихотворения и поэмы. Л., 1990. С. 7–8 (Б-ка поэта. Большая сер.)). Третье из упомянутых стихотворений содержит прямые полемические реминисценции статьи Гумилева: утверждая свое право изображать «вечер в детской, где с куклами сяду, / На лугу паутинную нить», Цветаева заключает:

Для того я (в проявленном — сила)

Все родное на суд отдаю,

Чтобы молодость вечно хранила

Беспокойную юность мою.

(«Литературным прокурорам»)

В качестве «литературного прокурора» Гумилев оценил вторую книгу Цветаевой значительно суше и строже (см. № 41 наст. тома и комментарии к нему). Следует отметить, что, прекрасно сознавая масштабы поэтического гения Цветаевой, Гумилев, оценивая ее поэзию, даже в 1920 году не мог освободиться от присущей ему стойкой идиосинкразии к поэтическому самовыражению женского «я» (тем более — в отличие от Ахматовой — в его «московском» варианте). И. В. Одоевцева приводит (не без юмора) гумилевский монолог о Цветаевой: «Без году неделю в Петербурге провела, а успела и влюбиться [в Блока], и воспеть его, и в Божьи праведники произвести. —

Мимо окон твоих бесстрастных

Я пройду в снеговой тиши,

Божий праведник мой прекрасный,

Свете тихий моей души...

читает он певуче, подражая московскому выговору» (Одоевцева II. С. 226). На смерть Гумилева Марина Ивановна откликнулась потрясающим монологом, который завершила так: «Дорогой Гумилев, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю.

Чувство Истории — только чувство Судьбы.

Не «мэтр» был Гумилев, а мастер: боговдохновенный и <...> уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в «Костре» и в окружающем его костре России так чудесно — древесно! — дорос» (Русский путь. С. 487). Стр. 256–257. — Башкирцева Мария Константиновна (1860–1884) — русская художница, жившая во Франции, автор знаменитого «Дневника» («Journal de Marie Bashkirtseff», 1887; рус. изд. 1893), чтение которого сыграло важную роль в духовном становлении сестер Цветаевых. Ростан Эдмонд (Rostand, 1868–1918) — французский неоромантик, драматург и поэт. Стр. 266. — Имеется в виду книга: Эренбург И. Г. Стихи. Paris, 1910. Существенно отметить, что Эренбург-поэт в этот период воспринимался как литературный спутник Гумилева. Подробно об этом писал М. А. Волошин: «Типом, пошедшим от Брюсова, может служить поэт Гумилев, сосредоточивший в себе настолько все типичные черты брюсовской школы, что все остальные представители ее кажутся лишь ослабленными Гумилевыми. Таков И. Эренбург, стихи которого вышли недавно в Париже (точно так же, как «Романтические цветы» Гумилева). Поэтам этой школы свойственно быть гордыми, слегка смешными в своей напыщенности и уверенными в том, что в них живет душа прошлых веков. <...> Вообще, плохое знакомство с литературой и историей составляет отличительную черту этих поэтических дэнди брюсовской школы, хотя их «мэтр» вовсе не страдает этими недостатками. Но апломб, в связи с перепутанными фактами из школьных учебников истории, составляет особенность как Гумилева, так и повторяющего его путь Эренбурга» (Утро России. 5 февраля 1911). О подражании Гумилеву говорилось и в рецензии Н. Я. Абрамовича на сборник стихов И. Г. Эренбурга (Студенческая жизнь. 1910. № 30. С. 11). Ср. также статью Сергея Городецкого «Да, против течения!»: «Уже у Брюсова можно найти целые десятки стихотворений, имеющих значение только формальных упражнений. У Гумилева единицами считаются стихотворения, имеющие какое-нибудь содержание. У какого-нибудь Эренбурга или любого из крестников «Аполлона» содержание вытравлено совершенно и все сведено к рифмам и ямбам» (Против течения. 12 ноября 1910) (ПРП 1990. С. 312). Стр. 271–272. — Цитируется ст-ние «Изабелла Оранская». Стр. 272–274. — Цитируется ст-ние «Догоревшие свечи так сонны...»; эти слова вложены Эренбургом в уста служанки, замаливающей свой «грех». Стр. 275. — Цитируется ст-ние «Никто не смел сказать Вам о вечернем часе...». Стр. 275–277. — Цитируется ст-ние «Вы приняли меня в изысканной гостиной...». Стр. 277–278. — Цитируется ст-ние «Вечерний свет был матово-зеленый...». Стр. 279. — Имеются в виду ст-ния «Вечерний свет был матово-зеленый...» (Когда взглянули Вы на маленькие лильи / Своих изогнутых, по-детски слабых рук, / Мне ясно вспомнилось лицо Святой Цецильи, / Когда на грудь ее палач наводит лук) и «Изабелла Оранская» (И корона, сверкая рубинами, / Шелестит серебристою пряжей. / Только кубки с венгерскими винами / Подадут ему бледные пажи). Стр. 280. —

Мэри, о чем Вы грустите

Возле своих кавалеров?

Разве в наряженной свите

Мало певучих труверов.

(«Мэри, о чем Вы грустите...»)

31

Аполлон. 1911. № 6.

ПРП, ПРП (Шанхай), ПРП (Р-т), СС IV, ПРП 1990, СС IV (Р-т), Соч III, Лекманов, Москва 1988.

Дат.: июнь 1911 г. — по времени публикации.

Перевод на англ. яз. — Lapeza.

Написанное «вслед» за статьей № 30 (см. комментарии) данное «письмо о русской поэзии» также выполнено в жанре эссе — на этот раз на тему о «разделении пишущих, по их творческих качествам, на способных, одаренных и талантливых» (стр. 3–4). В дальнейшем Гумилев вернулся к «традиционной» форме «писем».

Стр. 3–4. — «Мышление Гумилева-критика было строго иерархично. Всех авторов он прежде всего разделял на поэтов и не-поэтов. <...> Признанные поэтами, в свою очередь, делились на «способных, одаренных и талантливых» <...>. Разбор стихов «способных» поэтов в статьях Гумилева, как правило, включал в себя два пункта. Гумилев указывал, какие достоинства в этих стихах уже есть, а каких — пока нет. <...> Поэты, прислушавшиеся к Гумилеву и сменившие «нет» на «есть» (как, например, это сделал