«Сотрудничаю только с Милашевским», — и Бродский подчинился. Чехонин не любил своих подражателей, которых в Петрограде было полно. Над этой книгой я работал первые зимние месяцы 1921 года.

Незадолго до отъезда Добужинского в Литву произошел следующий случай.

К Мстиславу Валериановичу явились два молодых человека, отрекомендовались издателями. Так явился Неизвестный к Моцарту и заказал ему «Реквием».

Различие в этих «явлениях» было в том, что молодые люди не оставили мешочек золота. Оплата была отсрочена на потом. Бойкие молодые люди, наговорив весьма льстивые комплименты «маэстро», попросили его сделать титульные листы, фронтисписы и заставки для издания «Времен года» Чайковского. Добужинский загорелся, так как очень любил эту музыкальную сюиту.

Через месяц они явились. Добужинский показал им ряд законченных рисунков и эскизов. «Неизвестные» долго молча смотрели… потом авторитетно и нагловато заявили: «Думали, что вы сделаете совсем не так… Рисунки нас не устраивают».

Еле попрощавшись, они покинули мастерскую Добужинского.

Я рассказал несколько игриво этот эпизод Сергею Васильевичу.

— Добужинский — барич! А меня не надуют не только какие-то молодые люди, но и сам Госиздат! Я знаю болтунов и верхоглядов, засевших там. Это эгоисты — они не любят ни людей, ни их труд, ни их мастерство, ни их творчество.

Про него рассказывали анекдоты. Когда ему заказывали работу, он заказ принимал. Приходил срок, к нему являлись за работой, и он говорил:

— Но ведь вы не дали мне аванса, очевидно, работа не так уж вам нужна.

— Сергей Васильевич, что же вы нам не сказали?! Завтра же пришлем вам на дом!

И деньги присылали на дом. Сам он не ходил за ними. Потом он высчитывал, за какую часть работы ему заплатили, и делал именно эту долю. Например — одну треть обложки. В день получения всей суммы он в присутствии лица, принесшего деньги, заканчивал обложку. Точь-в-точь как Чичиков с Собакевичем.

По отношению ко мне он был идеальным старшим товарищем. Он таскал меня даже к своим поклонникам и продавал мои рисунки!

Чехонин прошел тяжелую школу жизни. Рассказывал мне, что в молодые годы был кассиром на пароходной пристани около Костромы, там на него обратила внимание семья Глеба Успенского и помогла ему в первых его шагах. Потом он работал в Москве и помогал Врубелю, выполняя его невнятные полусумасшедшие фантазии. Народовольческие и демократические традиции чувствовались в Чехонине. Поэтому мирискусники были для него — «баричи»!

Он был близок к Горькому и нередко консультировал его коллекционерские покупки. Есть портрет Алексея Максимовича, который написан Чехониным на фоне китайской вазы.

И вот этот кассир с волжской пристани, настоящий человек из народа (я видел дружеские, товарищеские отношения его с рабочими фарфорового завода) оказался тоже за рубежом.

Как мог навсегда уехать из своей страны художник, такими глубокими корнями приросший к глубине духа своей нации, к декоративным ритмам народного искусства, этот «артизан», как называл его Александр Бенуа?! Человек, для которого уже Добужинский был «барич», не говоря о каком-нибудь аполлоновце бароне Врангеле!..

После чудесного, солнечного лета, надоедливой осени наступила страшная, лютая зима 1920–1921 года. Мы, как рыбы, опускающиеся на дно в непривычные для них глубины, стали привыкать к иному давлению, втягиваться в иное существование.

Холод усиливал голод! Голод усиливал холод!

Точно зрительно, реально затягивалось всё свинцово-серой пеленой. Воздух изменил свой цвет!

Черные сучья деревьев шатались в парках, драли друг друга своими шершавыми локтями! Зло хлестались и царапались.

Снег валил, валил и наваливал свои подушки и перины.

Его никто не разметал и не убирал.

Дворники были мобилизованы или удрали к себе на настоящую свою родину, в деревню.

Европа побеждалась Скифией!

Потерялась в зданиях столицы архитектурно-чертежная четкость прямых углов и параллелей! Закутывались снегом, теряли свою барочно-развратную, бедренно-женственную форму изыски зодчих. Всё сроднилось с формами ледышек, сосулек, как в срубе деревенского колодца в январе! Дома, как айсберги! Если ветер и вьюга какие-то бока сильно выдували, то появлялись, выныривали из них прекрасные формы коринфских и ионических капителей!

Стояли белыми, как приведения, колонны Исакия. Появились в архитектуре зданий какие-то более, может быть, естественные формы и линии.

Они завихрялись, приобретали вьюжные, колдобенно-рытвенные очертания, сродни тем болотным, кочковатым просторам, на которых и возник Петербург.

Снежные дюны зализывали, впихивались в «парадные подъезды», создавали гибкие линии прибоев.

Все стали ходить в квартиры с заднего хода, через кухни, ходами дворников и кухарок!

Всё заснеженней, сугробистей стал Великий Город и обречен был на занос, как полустанок № 34 где-нибудь на границах Казахстана за Оренбургом!

Жители, прирожденные обитатели Столицы, почему-то перестали ходить через величественные мосты, а приспособились ходить по-деревенски, прямо через реку по льду, наискосок, — так сподручней и ближе.

Новый мост от дворца к Бирже, непривычный еще, был совсем заброшен. Боялись, что вихри сдунут прохожего через ненадежные деревянные, наспех сделанные парапетики. На льду как-то верней и спокойней себя чувствуешь.

Помню эти тропочки через Неву. От сфинксов Академии шли по диагонали к памятнику Петра.