Так же наискосок от ворот Петропавловской крепости дорога лежала к углу дворца.

Бросили жить напоказ Европе. По-свойски, как удобнее, чтобы меньше тратить сил!

Ночью фонари не горели. В гостях можно было засидеться только в лунные ночи. Но зато какая луна! Жестокая, злая луна торжествовала! Луна второго или третьего земного оледенения! Черные тени от чудищ зданий резали, как ножом, взмытые сугробы!

Фантастичен дворец Строганова с гербом, поддерживаемым соболями! Заледенелый Растрелли! Барочные выкрутасы на крыше кажутся поднятыми вверх кулаками давно уснувших подо льдом великанов!

Вот он! Хозяин!

От конюшен, где замерли от холодного ужаса кареты Анны Иоанновны, отошел Мамонт в своей волочащейся по снегу шубе и с переросшими клыками. Он не очень-то разбирает дорогу. Ступает по липам скверика. Почесал бок о магазин Экономического общества и подошел к Невскому. Поднял хобот, принюхался и завернул к Казанскому собору…

Как бы не сшиб памятник Кутузову! Нет, прошел мимо, не задел.

Я прижался к дверям пустого теперь ресторана «Доминик»!

— А вы не боитесь идти прямо через реку Неву по снегу?! — говорил мне гостеприимный хозяин, у которого я засиделся на Петроградской стороне.

— Да нет! Как увидят встречные мой силуэт на снегу в морозной дали, так и разбегаются…

Некого бояться, иду в одиночестве!

Я заказал когда-то (молодая дурость) шапку из шкуры волка! По форме она напоминала ту, в которой изобразил себя Пушкин на страницах рукописи «Путешествия в Арзрум».

Низкая, несколько непропорциональная по масштабам головы, лохматая. Напоминала старые литографии Тимма, изображающие кавказских джигитов или разбойников. Она совершенно не увязывалась с узаконенными костюмами Петрограда!

«Настоящий бандит, грабитель, насильник…» — думалось каждому. Эта шапка нашептывала мне игривые мысли: «А не ограбить ли мне кого-нибудь при встрече?.. Так… для милой шутки!»

Шинель была легкая, без подкладки. Я сшил ее себе перед самым Октябрем. Молодые шалости — «дендизм наизнанку».

Это была ультранеуклюжная, артистически несуразная шинель увальня новобранца!

Я взял ее из цейхауза воинского начальника, скверно «пошитую» подневольным казенным портачом! Долго выбирал такую!

Я отдал ее в переделку пленному венскому портному, который сшил недавно мне рейтузы! Там, у себя на родине, он изготовлял сверхэлегантным венгерским гусарам, каким-нибудь там Меттернихам или Эстергази, их военные формы!

Я предложил переделать эту шинель в несколько театральном стиле, самый вид которой говорил бы: «Элегантная неуклюжесть!»

Портной из Вены долго отказывался, но, помня хороший гонорар за прошлый заказ, смеясь, согласился!

Был идеально подогнан ворот, изумительно выведена талия, но плечи, концы воротника и неравные полы сохраняли «почерк» портача!

Если бы задник для базарной фотографии с замками, с луной, озером и плывущими на нем лебедями в шутку, по-моцартовски, подправил Добужинский или Бенуа, внося чуть-чуть свою фантазию, свою романтику и мастерство в эту «Сухаревскую» живопись, то эта их живопись была бы равна мастерству моей шинели!

Да! Мне мои молодые «шуточки» больно сказались в холодном и голодном Петрограде в новую эпоху его бытия. Эта театральновоенная шинель совсем не грела! На ветру ее полы раздувались, как флаги!

В мое московское пребывание без карточек, я принужден был продать свои «практические» окопные сапоги, рассчитанные на шерстяные носки, закутанные в шерстяные портянки.

Я остался в шевровых, маслянистого блеска сапожках для балов и милых вечеринок. Увы, они были рассчитаны на тонкий чулок!

И вот я принужден был в них подтанцовывать по сугробам и льдам зимы 20-х годов!

Помню, как я пяткой правой ноги почесывал неистово чесавшиеся обмороженные пальцы левой! Потом — наоборот: левой чесал правую ногу. Эти сапоги, которые когда-то увеселяли мою жизнь, теперь, в эту зиму, я воспринимал, как проклятие Судьбы!

В эти декабрьские дни Михаил Кузмин написал стихи, так метко изобразившие эту зиму…

Они так далеки от «голубей воркования» и от «жемчужины, тающей в уксусе далекой Александрии».

Декабрь морозит в небе розовом, Нетопленный, мрачнеет дом, И мы, как Меньшиков в Березове, Читаем Библию и ждем. И ждем чего? самим известно ли?