ней «кондитерского» пирожного больше, чем простого хлеба! В этом сказывалась какая-то доля еврейской крови!

Дочка режиссера бывших императорских театров! Воздух оранжереи, в котором она выросла, был достаточно пряным! Гнилостный чернозем театра, кулис!

Черные кружева, вероятно, настоящий «валансьен», прикрывал верх плеч. Нежные руки были обнаженными.

Я взял ее за руку выше локтя, все равно куда, лишь бы моя ладонь соприкасалась с ее рукой — с валансьеном или без валансьена — все равно!

Я увидел ревнивый взгляд той, ну, той дамы, женщины, вдовы, я не знаю, как ее назвать… Кто-то познакомил меня с ней на концерте в Доме искусств. Настоящий продукт Петербурга-Петрограда, немного теософка, вольная слушательница профессоров, читающих лекции в институте Зубова.

Кватроченто, сиеченто. Конечно, культ Индии и ее тайн… Вдова убитого ротмистра «шикарного полка»! Но, может быть, и не убитого, а просто удравшего от нее. Кое в чем Октябрь помог и «ротмистрам». О, да! Она была подругой милых и тонких дам, встречавшихся с Распутиным! Она тоже была около него, несколько раз… О! она может многое рассказать. Потом, потом, когда мы будем ближе… Это «потом» не наступило…

Как легко ее отшвырнула девушка, которой нечего было рассказать… но… которая предчувствовала… чуяла своим носиком так много!

Мы толкались среди этих людей, обезумевших персонажей Джеймса Энсора. Казалось, что это все слепые, гнавшиеся в тумане за… счастьем-призраком!

Мы подошли к окошку. Там, за этими тяжелыми портьерами в густом морозном тумане стоял Исаакиевский собор, сложенный из доисторически мерзлого гранита.

Леночка зябко пожала своими розовыми плечами! «Да! Эти морозы мамонта не для вас, Леночка! И железная неумолимость всего, что кругом нас, тоже не для вас…»

Вскоре мы увидели какой-то темный длинный коридор, уходящий вбок от зала… Серые обнявшиеся или прижавшиеся друг к другу существа, удаляясь, как бы таяли в этом сумраке. Нас как бы некий неощутимый ветер понес вслед за этими душами сна. Два привиденья как бы растаяли за дверью!

Это была большая зала, совершенно темная. Тусклый свет вливался через большое окно. Свет темного неба. А может быть, он исходил от того еле светлого пятна, которое виднелось на брандмауэре, противоположном окну какой-нибудь кухни или кладовки, непогашенной пятилинейной лампочки…

Предметы скорее угадывались, чем виделись. Большой темный зал был загроможден мебелью. Мебелью двухсотлетнего дворца!

Она была вдвинута, брошена наспех, кое-как. Это был завал, свалка, где рядом с хрупкими золочеными диванчиками и креслами Екатерины, которые как бы всасывали ваше тело в свои мягкие теплые недра, находились твердо-властные кресла Павла I.

Мы пробирались среди них все дальше и дальше. Кресла уж были наполнены телами, мы их почти не видели, но чувствовали по слабой теплоте, которое они излучали. Мы онемели. Или кто-то, веленьям которого мы стали внезапно послушны, произнес: «Молчите!»

Вскоре наши колени натолкнулись на что-то мягкое и низкое… Это было большое раскидистое кресло с мягкими пуфами, как перины. Эти выпуклости как бы дышали под тонкой кожей. Начало XX века породило их для держателей акций, пайщиков банковского капитала. Они были рассчитаны на людей, если не двойного, то полуторного размера. Деньги увеличивают даже рост…

Да! Это кресло-кровать было свободным. Мы плюхнулись в него, повинуясь Веленьям Неизвестного… Ничего особенного. Сели рядышком, прижавшись, только и всего…

Она так долго искала кого-то. Это не было получасовым знакомством. Ну, а он? В каждой женщине есть что-то! Сказал великий Казанова!

Тишина подавленных дыханий. Слабое, еле заметное биение жизней, точно движение легких крыльев пчел у себя, в таинственных недрах улья! Пульсация кокона, который еще не взлетел бабочкой! Тайны человеческой психики! Потеря своего «я» и подчинение общей душе, не рассуждающей и властной!

Обезумевшие голые женщины бегали по опушкам леса в лунные ночи. И горе мужчинам, попавшимся им на дороге! Смерть от любовных неистовств! Славянские красные горки на весенних цветущих лугах! Наши темные, мрачные хлысты! Какая сила толкала на все эти безумия?

Я приоткрыл дверь тогда не только в захламленную залу графа Зубова, я ощутил тайны, запрятанные в глубинах человека!

Я понял их в городе, где царил рациональный холод Высшего Разума! В городе безошибочности… пропорций Кваренги! Тут нет места смутным и темным чувствам, гласу Диониса-Дива!

И однако… Оранжерейный цветочек, выросший на жирном черноземе императорских театров, был послушен этим зовам!

В пять часов утра, холодным, туманным утром, я проводил эту орхидею до квартиры ее отца на улице, самой рациональной, самой совершенной, самой продуманной архитектурно улице мира — на улице Росси!

Не успели погаснуть святочные огни «бала беззаконной фантазии», как взвился еще один фейерверк «человеческого бытия»! Маскарад в бывшем Мариинском театре!

Тоже чудо! Неужели в эту голодную зиму все обезумели?! Посидели бы дома, у своих буржуек и приготовили бы какие-нибудь лепешечки из нелегальной муки… невкусные, но… тепленькие!

Нет! Понеслись все на маскарад! Кто поверит сейчас в это вступление в 1921 год!.. Мемуаристы-вспоминатели, где вы?

Ну, поддержите же меня хоть вы, «мой знаменитый современник» на левом берегу Невы! Всеволод Александрович Рождественский! Неужели вы не были на этом маскараде? Скажите же! «Да, да, все было так, как вы описываете!»

Домино, маски, наряды арлекина, венецианские безумцы, белые балахоны Панталоне, точно сошедшего с литографий Гаварни! Все было: и золотые, и красные, и