— Извини, — сказал Скип.

Стоук отвернул голову и закрыл глаза.

— Выйдите отсюда, — сказал врач Скипу. От сигареты он где-тоизбавился. Он оглядел нас, кучку из десятка мальчишек, большинство которых всееще ухмылялось, и со всех на пол приемной стекала вода. — Кто из вас знает, чтоу него с ногами? Эти сведения нужны для выбора медикаментов.

— Так это же что-то обычное, верно? — спросил Ронни.Оказавшись перед совсем взрослым человеком, он утратил визгливый апломб. Голосу него звучал неуверенно, даже опасливо. — Мышечный паралич или тамцеребральная дистрофия?

— Дурак ты, — сказал Ленни. — Дистрофия мышечная, ацеребральный…

— Автомобильная катастрофа, — сказал Нат. Мы все оглянулисьна него. Нат все еще выглядел аккуратным и безупречно подтянутым, хотя и промокнасквозь. В этот день на нем была лыжная шапка городской школы Форт-Кента.Футбольная команда Мэна наконец-то забила гол и освободила Ната от голубойшапочки. “Давайте, “Черные Медведи!” — Четыре года назад. Его отец, мать истаршая сестра погибли. Он единственный уцелел из всей семьи.

Наступила тишина. Я заглядывал через плечи Скипа и Тони всмотровую. Стоук на столе все еще истекал водой, повернув голову набок, закрывглаза. Сестра измеряла ему давление. Штанины облепляли ноги, и мне вспомнилсяпарад Четвертого Июля у нас в Гейтс-Фоллсе, когда я был малышом. Позадишкольного оркестра двигался Дядя Сэм ростом футов в десять, считая высокуюзвездную синюю шляпу, но когда ветер прижимал штанины к ногам, их секретстановился явным. Именно так выглядели ноги Стоука Джонса внутри мокрых штанин— трюком, скверной шуткой, подпиленными ходулями с насаженными на их концыкроссовками.

— Откуда ты знаешь, Натти? Он тебе рассказывал?

— Нет. — У Ната был пристыженный вид. — Он объяснил ГарриСуидорски после заседания комитета сопротивления. Они.., мы.., были в “Медвежьейберлоге”. Гарри прямо спросил, что у него с ногами, и Стоук ответил.

Мне показалось, что я понял выражение на лице Ната. Послезаседания, сказал он. ПОСЛЕ. Нат не знал, о чем говорилось на совещании. Нат небыл членом комитета сопротивления;

Нат был мальчиком на линии, и только. Он мог соглашаться сцелями и тактикой комитета.., но ему надо было думать о своей матери. И о своембудущем стоматолога.

— Повреждение позвоночника? — спросил врач. Даже ещеэнергичнее.

— Кажется, да, — сказал Нат.

— Ну, ладно. — Врач начал махать на нас руками, словно мыбыли стаей гусей. — Отправляйтесь к себе в общежития. Мы о нем позаботимся.

Мы начали пятиться к двери приемной.

— А почему, ребята, вы смеялись, когда принесли его? —внезапно спросила сестра. Она стояла рядом с врачом, держа в руках манжетутонометра. — Почему вы ухмыляетесь сейчас? — Голос у нее был сердитый.., черт,голос у нее был полон ярости. — Что смешного в беде этого мальчика? Что вас такрассмешило?

Я не думал, что кто-нибудь ответит. Мы просто стояли исмотрели на свои переминающиеся ноги, осознав, что мы куда ближе кчетвероклассникам, чем нам казалось. Но кто-то все-таки ответил. Скип ответил.Он даже сумел взглянуть ей в глаза.

— Его беда, мэм, — сказал он. — Вы правы: вот почему.Смешной была его беда.

— Как ужасно, — сказала она. В уголках се глаз поблескивалислезы гнева. — Как вы ужасны.

— Да, мэм, — сказал Скип. — Думаю, вы и тут правы. — Онотвернулся.

Мы поплелись за ним в приемную — мокрая приунывшая кучка. Немогу утверждать, что самой скверной моей минутой в университете была та, когдаменя назвали ужасным (“Если вы помните о шестидесятых много, значит, вас там небыло”, — как однажды сказал хиппи, известный под прозвищем Корявый Кудрявый),но не исключаю этого. В приемной все еще было пусто. Теперь на экранекрасовалась физиономия маленького Джо Картрайта — такая же зеленая, как у егопапаши. Майкла Лэндона тоже убил рак поджелудочной железы — это было общиммежду ним и моей мамой.

Скип остановился. Ронни, опустив голову, прошел мимо него кдвери. За ним шли Ник, Билли, Ленни и все остальные.

— Погодите, — сказал Скип, и они обернулись. — Я хочу кое очем потолковать с вами, ребята.

Мы столпились вокруг него. Скип поглядел на дверь смотровой,убедился, что мы одни, и заговорил.

Десять минут спустя мы со Скипом шагали к общежитию в полномодиночестве. Остальные ушли вперед. Ват некоторое время держался наравне снами, но затем, наверное, уловил из воздуха, что я хотел бы поговорить соСкипом с глазу на глаз. Нат всегда умел улавливать нюансы из воздуха. Держупари, что он хороший стоматолог и что он особенно нравится детям.

— Я покончил с “червями”, — сказал я.

Скип не отозвался.

— Не знаю, может, уже поздно нагнать, чтобы сохранитьстипендию, но вес равно попытаюсь. Да и вообще мне все равно. Не в засраннойстипендии дело.

— Да. Дело в них, верно? В Ронни и всех прочих.

— По-моему, они только часть. — Когда день угас, стало оченьхолодно. Холодно, сыро и мерзко. Ощущение было такое, что лето больше никогдане настанет. — Черт, мне не хватает Кэрол. Ну почему она должна была уйти?

— Не знаю.

— Когда он упал, начался настоящий сумасшедший дом, — сказаля. — Не студенческое общежитие, а дерьмовый сумасшедший дом.

— Ты тоже смеялся. Пит, как и я.

— Знаю, — сказал я. Возможно, будь я один, я бы не сталсмеяться. И будь мы со Скипом вдвоем, так тоже, возможно, не стали бы, но какзнать? От того, что произошло, никуда не денешься. А я все время вспоминалКэрол и мальчишек с их бейсбольными битами. И вспоминал, как Нат посмотрел наменя, будто я и презрения недостоин. — Знаю.

Некоторое время мы шли молча.

— Думаю, жить с тем, что я смеялся над ним, я смогу, —сказал я, — но не хочу проснуться в сорок лет и ничего не вспомнить, когда моидети начнут расспрашивать меня про университет. Ничего не вспомнить, кромеРонни Мейлфанта с его польскими анекдотами и бедного мудака Макклендона,наглотавшегося детского аспирина, чтобы покончить с собой. — Я вспомнил, какСтоук Джонс крутился на своем костыле, и мне захотелось смеяться, вспомнил, какон лежал на столе в амбулатории, и мне захотелось заплакать. И знаете что?Насколько я могу судить, это было одно и то же чувство. — Просто мне из-заэтого скверно. Совсем дерьмово.

— И мне, — сказал Скип. Вокруг хлестал дождь, пронизывающийи холодный. Окна Чемберлен-Холла светили ярко, но неприветливо. Я увидел натраве желтую парусину, которую полицейские присобачили к стене, а над нейсмутные очертания букв, напыленных из пульверизатора. Их смывал дождь, и наследующий день от них почти ничего не осталось.