Моя мать после смерти отца прожила еще целых три года. Это были три года бесчисленных пальто, надетых одно на другое; слезливого богохульства, которое она теперь порой себе позволяла; бесконечных чашек чая, пахнущего рыбой; тихой музыки на заднем плане и бесконечных телевизионных шоу «Crown Court» или «Celebrity Squares», во время которых все остальные старики (одни вполне здравомыслящие, другие в той же степени, что и моя мать, разум утратившие) начинали потихоньку собираться вокруг нас, точно стая вспугнутых голубей, привлеченные, возможно, моей относительной молодостью, а возможно, вкусным печеньем, которое я всегда приносил матери к чаю. К этому времени моя мать, которая никогда особым аппетитом не отличалась, вообще перестала есть что-либо, кроме этого печенья, что, признаюсь, вызывало у меня определенные опасения. Честно говоря, готовили в доме престарелых «Медоубэнк» хоть и довольно однообразно, однако вполне вкусно. Во всяком случае, гораздо вкусней, чем в столовой «Сент-Освальдз». Но мать все равно практически ничего не ела, и я боялся, что она попросту заморит себя голодом, – даже если это и было вызвано всего лишь желанием привлечь в себе как можно больше внимания. Но когда я приносил ей любимое печенье, которое она с удовольствием ела, запивая очень сладким чаем, на лице у нее сразу появлялось такое счастливое выражение, что мне было ясно: ради сохранения ее здоровья я должен непременно приходить к ней как можно чаще, даже если мне этого совсем не хочется.

Я понимаю: это звучит бессердечно. Но визиты в дом престарелых и впрямь были для меня пыткой. Мать теперь крайне редко меня узнавала; а если вроде бы и узнавала, то я казался ей вовсе не родным сыном, а неким знакомым мужчиной, который пришел ее навестить и принес ей в подарок печенье. Крошечная, хрупкая, как птичка, пребывая в тумане помраченного сознания, она тем не менее держалась стойко, прячась под бесчисленными слоями пальто, и прожила еще целых три года, а мерцающие огоньки разума тем временем неуклонно один за другим гасли у нее в голове, точно свет в комнатах дома, населенного только призраками.

– Вам не следует так уж себя винить, – сказал я Уинтеру, испытывая странную неуверенность – с ним ли я разговариваю или с некой предшествующей версией меня самого? Во всяком случае, голос мой явно звучал неуверенно, и я налил себе еще бренди. – Я много чего передумал в последнее время. И домой к вам мне уж точно являться не следовало. Ваша мать и ваш с ней конфликт… Короче говоря, все это ко мне ни малейшего отношения не имеет.

По-моему, после этих слов Уинтер вздохнул с облегчением, а я продолжал:

– Однако мне все же хотелось бы до конца разобраться в истории с досками. Вы, значит, утверждаете, что ничего не рассказывали госпоже Бакфаст о той краже?

– Конечно же нет. Я потому и с работы ушел, – сказал он. – Видимо, по всей школе установлены камеры слежения, которые соединены с компьютером доктора Стрейнджа. Так что весь процесс был зафиксирован, но вы в объектив не попали. И мне было сказано: если я обвиню в преступлении вас, то на мое участие в краже начальство посмотрит сквозь пальцы. Они были чрезвычайно настойчивы… – Уинтер вздохнул. – Вот я и решил уйти.

– Но… разве школа не намерена привлечь к расследованию полицию?

Уинтер слегка усмехнулся.

– Они могли бы, вот только что-то – возможно, какой-то вирус – вызвало неполадки в компьютере Стрейнджа и большая часть видеокадров оказалась испорчена. В том числе и те, на которых было отчетливо видно, как я укладываю доски почета в багажник своей машины.

Некоторое время я молча смотрел на него, потом спросил:

– Это вы сделали?

Уинтер только плечами пожал.

– Ничего себе… – вырвалось у меня.

А я-то был так уверен, что во всем виноват именно он! И совершенно не сомневался, что он меня предал. Я был настолько в этом уверен, что чуть было сам себя не отдал на растерзание Харрингтону. В душе моей вдруг пробудилась надежда, хотя и смешанная со стыдом.

– Мистер Уинтер, простите меня, – вполне искренне сказал я. – Но я был настолько уверен… Мне бы следовало догадаться…

И я рассказал ему о своем разговоре с Бакфаст и о выдвинутом ею ультиматуме. Уинтер молча слушал, время от времени делая глоток бренди.

Когда я наконец иссяк, он спросил:

– Я что-то не понимаю: неужели вы, сэр, совсем не хотите на пенсию? Хорошо ведь немного попутешествовать, мир посмотреть, а? С такими деньгами, какие они вам предлагают… Да вы могли бы поехать куда угодно! Посетить, например, Рим, Помпеи…

– Или Гавайи, – улыбаясь, вставил я. – Только, по-моему, я уже слишком стар для тамошних гибких девушек.

– Но вы, по крайней мере, могли бы уехать отсюда, сэр! Увидеть что-то еще помимо этого жалкого городка! Обрести иные горизонты. Стать участником приключений…

Я одним глотком осушил свой бокал. Я понимал: он все равно меня не поймет, как бы я ни старался что-то ему объяснить. И дело вовсе не в том, что я не хочу увидеть Рим, или Венецию, или Неаполь, или Картахену. Просто здесь мой мир. Он, возможно, и невелик, но для меня он бесконечно разнообразен, и, проживи я еще хоть сто лет, я так и не смогу до конца его разнообразие исчерпать. Возможно, мне действительно не хватает перспективы. Но преподаватель «Сент-Освальдз» видит больше, чем способен увидеть любой турист. В «Сент-Освальдз», как в микрокосме, можно отыскать любые проявления жизни; в коридорах школы сменяют друг друга Трагедия и Комедия; там куются великие, на всю жизнь, дружбы, о которых, впрочем, тут же и забывают; там возникают самые невероятные мечты; там проливаются горькие слезы. Это, возможно, не самые счастливые дни нашей жизни, но, безусловно, самые пронзительные; ибо все наши чувства обострены до предела, и любая мелочь режет, как лезвие ножа, и будущее кажется нам бесконечным. Разве кому-то захочется оставить все это ради каких-то иных горизонтов?

Должно быть, кое-что из этих мыслей я все-таки высказал вслух, потому что, когда я наконец вернулся к реальной действительности, Уинтер смотрел на меня с искренним любопытством, а потом сказал:

– Ну что ж, каждому свое, мистер Стрейтли. Но если бы мне кто-то показал выход из этой клетки, я бы пулей отсюда вылетел. – Он сунул руку в карман и вытащил какой-то конверт. – Вот. Это было в газете. Я еще тогда хотел вам это показать. Но потом… началась всякая ерунда и… В общем, вот. Пожалуй, вам все-таки следует это хотя бы прочесть.

Это была газета трехнедельной давности. Одно небольшое сообщение в ней было обведено красным – всего несколько строчек; это вряд ли даже заметкой можно было назвать. Сообщение было размещено на той полосе, где печатают объявления типа «одно одинокое сердце ищет другое, столь же одинокое» или о том, что будет происходить распродажа ковров «прямо со склада».

ЖИТЕЛЬ ЙОРКШИРА ТОНЕТ В КАНАЛЕ

Ранним утром в воскресенье в г. Молбри под мостом через канал было найдено тело мужчины. Оказалось, что это безработный Чарлз Венсислас Наттер 38 лет, который, согласно полученным сведениям, пребывал в затяжной депрессии. Как нам заявили в полиции, эта смерть особых подозрений не вызывает.