Это сражение окончательно решило давно обсуждаемый вопрос о необходимости двойной кирасы, так как среди раненых на одного француза приходилось восемь австрийцев, а среди убитых — тринадцать австрийцев на одного француза!

После этого ужасного сражения неприятель уже не мог сопротивляться и в самом большом беспорядке отступал. Преследование велось так плотно, что по дороге побежденные бежали вперемежку с победителями. Маршал Ланн предложил императору воспользоваться отступлением австрийцев, чтобы полностью покончить с их армией, прижав ее к Дунаю и войдя на ее плечах в Ратисбонн. Но другие маршалы возразили, что мы еще в 3 лье от этого места, что наша пехота выдохлась и что опасно вести ночной бой с неприятелем, который только что показал столь много решимости. Император приказал прекратить преследование, и армия стала лагерем на равнине. Австрийцы признались, что потеряли 5 тысяч убитыми, двенадцать знамен и 16 пушек, 15 тысяч солдат попали в плен. У нас же они убили 1500 человек и нескольких взяли в плен. Неприятель отступал в таком беспорядке, что ночью один из австрийских кавалерийских полков плутал вокруг наших лагерей в поисках пути к отступлению, и полковник Гёэнёк, посланный с донесением, наткнулся на эту часть. Его схватили, но австрийский командир ему сказал: «Вы стали моим пленником, а теперь я буду вашим!»… И вскоре Гёэнёк вернулся со сдавшимся ему австрийским полком. Этот эпизод очень позабавил императора.

Вы понимаете, что после такой победы в лагере французской армии было много захваченных лошадей. За несколько луидоров я купил трех прекрасных животных, полностью обеспечив себя ими на эту кампанию. Я бросил двух своих прежних, плохих лошадей и отправил вюртембержцам лошадь, которую они мне одолжили.

Император ранен под Ратисбонном. — Мы с Лабедуайером первыми идем на приступ и проникаем в город

Эрцгерцог Карл воспользовался ночной темнотой, чтобы дойти до Ратисбонна[68] и переправить по мосту через Дунай обозы и лучшую часть своих войск. Тогда все поняли, насколько предусмотрительным оказался император, когда в самом начале кампании приказал Даву, идущему из Гамбурга и Ганновера, чтобы собраться большой армией на правом берегу Дуная у Аугсбурга, обязательно захватить Ратисбонн и его мост и оставить там полк. Даву разместил там 65-й линейный под командованием своего родственника полковника Кутара, желая дать тому возможность отличиться, хорошо организовав защиту. Но Кутар не смог удержать город и после нескольких часов сражений сдал Ратисбонн австрийцам. После нашей победы под Экмюлем мост помог австрийцам отступить, иначе им пришлось бы сложить оружие. В договоре о капитуляции полковник Кутар оговорил, что только он и офицеры 65-го полка отправлялись обратно во Францию. После этого император издал приказ, что, если военная часть будет вынуждена капитулировать, офицеры должны разделить участь своих солдат, что должно было заставить их лучше сопротивляться врагу.

Император не мог идти к Вене, не взяв снова Ратисбонн. Он опасался, что, как только он двинется дальше, эрцгерцог Карл переведет здесь свои войска на правый берег Дуная и нападет на нашу армию сзади. Городом надо было овладеть любой ценой.

Эту трудную задачу поручили маршалу Ланну. У неприятеля в Ратисбонне было 6 тысяч человек. По мосту к нему могли подойти большие подкрепления. На крепостном валу было установлено много артиллерийских орудий, на бруствере размещалась пехота. Фортификации Ратисбонна были старыми и плохими, во рвах не было воды. В них выращивали овощи. Такой защиты было недостаточно, чтобы выдержать организованную по всем правилам осаду, но прямую атаку город выдержать мог, тем более что у гарнизона была постоянная связь с 80-тысячной армией. Чтобы проникнуть в город, надо было с лестницами спуститься в глубокий ров, преодолеть его под огнем неприятеля, взобраться на стену, фланкируемую согласованным артиллерийским огнем.

Император спешился и установил свой наблюдательный пункт на небольшом холме, расположенном на расстоянии близкого пушечного выстрела от города. У городских ворот, прикрывавших дорогу, ведущую в сторону Штраубинга, он заметил дом, который по недосмотру примыкал прямо к городской стене. Он приказал выдвинуть вперед 12-дюймовые пушки и резервные гаубицы и сосредоточить весь огонь на этом доме. Разрушенный дом мог частично заполнить ров, образуя своего рода насыпь, по которой наши войска могли устремиться на штурм.

Артиллерия принялась выполнять приказание, а маршал Ланн подвел дивизию Морана к широкой дороге, огибающей город. Чтобы до атаки укрыть войска от неприятельского огня, он разместил их за огромным каменным амбаром, который по воле счастливого случая оказался в этом месте. Телеги с лестницами, собранными в соседних деревнях, тоже свезли в это место, где их не доставали снаряды, в большом количестве выпускаемые австрийцами.

Пока все готовилось к штурму, маршал Ланн отправился к императору за последними распоряжениями. Они разговаривали, когда пуля, выпущенная, вероятно, с городского укрепления из дальнобойного карабина, которыми пользовались тирольцы[69], попала императору в голень правой ноги. Внезапная боль была такой сильной, что император не смог устоять на ногах и должен был опереться на маршала Ланна. Прибежал доктор Ларрей, осмотрел рану: она оказалась легкой. Если бы рана была тяжелой и потребовалось бы хирургическое вмешательство, в тот момент это сочли бы большим несчастьем для Франции, но, возможно, это спасло бы страну от многих дальнейших потрясений…

Слух о ранении императора быстро разошелся по армии. Со всех сторон стали сбегаться офицеры и солдаты. В одно мгновение тысячи людей окружили Наполеона, не обращая внимания на вражеские пушки, сосредоточившие огонь на большом скоплении людей. Чтобы не создавать лишней опасности для своих войск и успокоить отдаленные части, которые были уже готовы двинуться к нему, император, перевязав наскоро рану, сел в седло и объехал все линии войск под приветственные крики своих храбрых воинов, которых он так часто приводил к победе!

На этом импровизированном смотре, проходившем прямо на глазах у неприятеля, Наполеон впервые произвел награждение простых солдат, раздавая титулы рыцаря Империи и кресты Почетного легиона. Представление к награде делалось командиром части, но император разрешал приходить к нему и тем, кто считал, что у него есть неоспоримое право быть отмеченным. Окончательное решение при этом оставалось за императором. Один старый гренадер, прошедший Итальянскую и Египетскую кампании, не услышал своего имени среди награжденных. Тогда он подошел и спокойным тоном потребовал свой крест. «Но что ты сделал, чтобы заслужить эту награду?» — спросил его Наполеон. «Сир, в пустыне под Яффой в ужасную жару я достал для вас арбуз». — «Я благодарю тебя за это еще раз, но это подношение не стоит Почетного легиона». Тогда гренадер, до сих пор остававшийся холодным, как глыба льда, пришел в сильнейшее возбуждение и закричал: «А! Значит, для вас ничто семь ран, полученных на Аркольском мосту, при Лоди, при Кастильоне, у Пирамид, под Сен-Жан д’Акром, Аустерлицем, Фридландом, одиннадцать кампаний в Италии, Египте, Австрии, Пруссии, Польше…» Император прервал его, смеясь над услышанной тирадой: «Та-та-та… как ты разгорячился, когда дошел до главного! С этого бы и начинал, это получше твоего арбуза! Я назначаю тебя рыцарем Империи, и ты получишь 1200 франков ренты… Ты доволен?» — «Сир, я хочу крест!..» — «У тебя будет и то и другое, потому что теперь ты кавалер ордена». — «Я предпочитаю крест!»… Бравый гренадер стоял на своем, и ему с трудом втолковали, что звание рыцаря Империи включает в себя и крест Почетного легиона. Он успокоился только тогда, когда император приколол ему награду на грудь, чему он был рад гораздо больше, чем ренте в 1200 франков. Солдаты обожали императора за простое обращение. Но только главнокомандующий, одержавший многочисленные победы, мог позволить себе подобное, любому другому это только бы навредило.