Если же душа, охваченная желанием насладиться этой красотой как неким благом, вверяет себя руководству чувства, то впадает в тяжелейшие заблуждения, решив, будто тело, в котором видима красота, является главной ее причиной, и, стало быть, чтобы насладиться красотою, следует насколько можно более интимно с этим телом соединиться. Но это неверно. Тот, кто думает, овладев прекрасным телом, насладиться его красотой, обманывается; им движет не истинное познание, основанное на разумном выборе, а ложное мнение, идущее от чувственной похоти, отчего и следующее затем удовольствие неизбежно бывает ложным и ущербным.

Поэтому любовники, удовлетворяющие с любимыми женщинами свои нецеломудренные желания, впадают в одно из двух зол: либо, достигнув желаемой цели, тут же не только чувствуют пресыщение и скуку, нo начинают ненавидеть то, что любили, как будто вожделение, обманутое ложным суждением чувства, приняв зло за добро, раскаивается в ошибке; либо они остаются в прежнем вожделении и голоде, не получив того, чего искали. И хотя слепое мнение, одурманивая их, внушает, будто в этот самый момент они испытывают наслаждение, – подобно тому, как подчас больные бредят, будто пьют из какого-то чистого и прохладного источника, – это их, однако, не удовлетворяет и не успокаивает.

От обладания тем благом, которого и желали благим образом, в душе обладающего всегда возникают покой и удовлетворение. И если бы желание было истинным и благим, они, удовлетворив его, стали бы успокоенными и умиротворенными. Но этого не происходит; напротив, обманутые этим сходством, они сразу же возвращаются к неудержимому вожделению, чувствуя столь же мучительную, как прежде, неистовую и неутолимую жажду того самого, чем надеялись овладеть во всей полноте.

Итак, влюбленные такого рода любят несчастливо, потому что или никогда не получают того, чего вожделеют, – а это большое несчастье, – или, если получают, оказывается, что приобрели себе зло, от которого только следуют беда за бедой, одна другой горше. Ведь и в начале, и в середине этой любви ничего другого они не чувствуют, как только тревоги, волнения, муки, трудности, изнурения. Потому-то считается, будто влюбленным свойственны бледность, печаль, непрестанные слезы и воздыхания, мрачное расположение духа, выражаемое то в молчаливости, то в жалобах.

LIII

Так вот, причиной этого бедствия в душах человеческих прежде всего является чувство, могущественное в юношеском возрасте, ибо цветение плоти и крови придает ему столько силы, сколько отнимает у разума, и таким образом легко убеждает душу следовать за вожделением. Ведь душа, заключенная в земной темнице, приставленная к службе управления телом и поэтому лишенная духовного созерцания, не может сама по себе ясно понимать истину. Ради познания вещей ей приходится выпрашивать представление о них у чувств; вот она и верит им, склоняется перед ними и позволяет им руководить собой, особенно тогда, когда они так сильны, что почти принуждают ее; а поскольку они обманчивы, то и наполняют ее заблуждениями и ложными мнениями.

И почти всегда бывает так, что молодые вовлекаются в эту чувственную любовь, во всем восстающую против разума, и тем самым становятся недостойными наслаждаться теми милостями и благами, которые дает любовь своим истинным подданным. И в любви-то не чувствуют они удовольствий, кроме тех, что чувствуют неразумные животные, зато горести получают намного более тяжкие.

Высказав это исходное – и совершенно верное – суждение, отмечу, что с находящимися в более зрелом возрасте происходит противоположное. Ибо, если эти люди в пору, когда душа не столь угнетена телесной тяжестью, когда естественная горячность начинает остывать, воспламеняются красотой и обращают на нее желание, руководимое разумным выбором, – они не обманываются и совершенным образом обладают красотой. И от обладания ею они всегда обретают благо, ибо красота – блага, и, следовательно, истинная любовь к ней весьма блага и свята и всегда производит благие действия в душах тех, кто уздой разума исправляет низость чувства. Пожилым делать это намного легче, нежели юным.

LIV

Также есть основание сказать, что старики могут любить безупречно и более счастливо, чем молодые. Впрочем, говоря «старик», я имею в виду не дряхлость, когда органы тела настолько ослаблены, что душа не может уже через них осуществлять свои добродетели, но когда мудрость в нас достигает своей настоящей силы.

Не умолчу и о следующем: полагаю, что хотя чувственная любовь во всяком возрасте есть зло, но для молодых она извинительна и в какой-то мере позволительна; ибо притом что несет печали, опасности, труды и те несчастья, о которых уже говорилось, однако многие, желая завоевать расположение женщины, совершают доблестные дела, которые пусть направлены и не к доброй цели, но добры сами по себе. Так из большой горечи они извлекают крупицу сладости, а по причине невзгод, которые терпят, в конце концов признают свою ошибку.

Как я считаю божественными тех молодых людей, которые обуздывают вожделения и любят разумно, так извиняю молодых, уступающих победу над собой чувственной любви, к которой они весьма склонны по человеческой слабости, – если они в этой любви проявляют благородство, учтивость, благоразумие и прочие достоинства, о которых говорили прежде меня, а когда выйдут из молодого возраста, оставят ее совершенно, отступив от чувственного вожделения, как от более низкой ступени на лестнице, по которой можно подняться к истинной любви. Но если и стариками они продолжают хранить в остылом сердце пламя похотей, подчиняя здоровый разум ослабленному чувству, то невозможно и высказать, сколь достойны они порицания. Как полные сумасброды, такие заслуживают, вместе с вечным позором, того, чтобы их причислили к неразумным животным, ибо мысли и способы чувственной любви слишком не согласуются со зрелым возрастом.

LV

Здесь Бембо сделал паузу, и тогда, видя, что остальные молчат, в беседу вступил синьор Морелло да Ортона:

– А если найдется крепкий, в хорошей форме старик, да еще и лицом поприятнее, чем иные молодые, – с какой стати вы запрещаете ему любить такой любовью, которой любят юноши?

Синьора герцогиня, прыснув со смеху, ответила вместо мессера Пьетро:

– Если уж у молодых любовь так полна несчастий, зачем, синьор Морелло, ввергать в эти несчастья еще и стариков? Нет, будь вы сами стары, как тут было сказано, вы бы не стали добиваться для стариков такой беды.

Синьор Морелло насупил брови:

– Беды для стариков добивается тут, похоже, мессер Пьетро. Это ему угодно, чтобы они любили каким-то странным образом, которого я лично уразуметь не могу. По мне, так обладать той красотой, что он тут так расхваливает, не обладая телом, – это какой-то сон.

– Вы согласны, синьор Морелло, что красота всегда бывает благой, как говорит мессер Пьетро? – спросил граф Лудовико.

– Да уж куда там! – отвечал синьор Морелло. – Если вспоминать, сколько же я видел среди красавиц злобных, жестоких, надменных! И сдается мне, так бывает почти всегда: красота делает их гордыми, а гордость – жестокими.

– Они, может быть, кажутся вам жестокими оттого, что не дают вам того, чего вы от них хотите? – сказал граф, широко улыбаясь. – Вот и пойдите в ученики к мессеру Пьетро, и он вас научит, как подобает старикам желать красоты, чего искать от женщин, чем быть довольным. И если останетесь в этих границах, увидите, что они не будут с вами ни горды, ни жестоки и c удовольствием пойдут вам навстречу.