— Извините… — повторила она, видимо, еще не всилах смириться. — Теперь я, конечно, вижу, вы гораздо старше. Странно,что я приняла вас за брата… Думала, его отпустили. Так обрадовалась, дура…

Он молчал, впервые в жизни растеряв перед женщиной всеслова, да и не желая их произносить, ничего не желая, кроме как удержать еевзглядом, хотя б еще на минуту.

— Это ведь вы были там… вчера?

— Я, — сказал он.

— Да… глупо, даже Лорето ошиблась. Беги, говорит,сейчас же беги, там Маноло сидит себе на площади, прохлаждается. Вот, думаю, мамараччо,каналья![41] У меня вчера чуть сердце не лопнуло, а он! Вы ужменя простите, ладно? Ну, какая же я дура! Конечно, его не могли отпустить…

И, сокрушенно махнув рукой, повернулась и пошла назад.

— Подождите! — крикнул он и кинулся за ней, всееще не зная — что сказать, как удержать ее, и зачем — удерживать? —Подождите, пожалуйста, два слова, минута!

И остановился, как пятиклассник, не выучивший урока:

— Можно… можно я подожду вас здесь?

— Зачем? — спросила она недоуменно и строго. Всемгновенно отражалось на этом подвижном лице: настроение, интонация каждойфразы. Он — не Маноло, вышло недоразумение, так по какому праву он еезадерживает?

— Просто побуду… посмотрю еще на вас, — и вдругсказал, неизвестно зачем: — Я, знаете, художник.

— Ой, правда? — воскликнула она, и сразупрояснилась, как озарилась: брови взлетели, в серых глазах — совершенноедружелюбие. — Как интересно! Но у меня сейчас урок, еще минут двадцать. Апотом я свободна. — И детски-доверчиво: — Вы хотите меня нарисовать?

Он сказал, не сводя с нее глаз:

— Да.

…Через полчаса она возникла все из того же тупика, и у негоупало сердце — до чего она юна. Вчера, в платье с вырезом, с утянутой талией, свыразительно подчеркнутой линией бедер, она казалась значительно старше; а этиджинсы да синяя рубашка, да брезентовый рюкзачок за спиной…

Уголовная разница в возрасте, дон Саккариас, предостерег онсебя, наслаждаясь видом ее антрацитово сверкающих на солнце, густых, забранныхкверху волос. И тут его ждал еще один сокрушительный удар. Подойдя ближе, онасвойски проговорила:

— Подставляйте ладонь! — и мигом насыпала ему вгорсть тыквенных семечек, которые некуда было деть, и пришлось грызть их,попутно отбиваясь от неотвязных воспоминаний: их терраса, на кухонной верхнейполке глиняная «мыска», всегда полная тыквенных семечек, и загорелые икры маминыхприподнятых на цыпочках ног…

Нет, здесь мы не сядем, здесь сок дают из банки, сказалаона, пойдемте, я знаю хорошее место.

И они пошли не торопясь, вниз по улице, в случайныхбеспорядочных вопросах и репликах пытаясь нащупать первые контуры узнавания.

Так, значит, вы были вчера на представлении. И что, вампонравилось? А, эта, в лиловом платье, это как раз и есть Инма. Она —гениальна, правда? Но, главное, она регулярно выпускает нас на публику. Ведьэто очень важно, правда?

Он сказал, что ему очень понравился вчера ее танец, хотя,признаться, не помнил ничего, кроме мелькания желтой юбки и маминого лица. Онамгновенно вспыхнула — изумительный смуглый румянец на всю щеку, достигающийголубой жилки, быстро пульсирующей на виске, — и сказала:

— Спасибо, конечно, но я еще так себе танцую. Этопросто Инма — молодец, она гениальный педагог. А я просто так, беру двухлетнийкурс. Вообще-то я учу биологию в университете.

Он заставил себя еще поговорить о фламенко — видел, что ейприятна и важна эта тема, и приятно, что он интересуется… Да, ей нравится алегриас— за сложность. Там же, знаете, двенадцатисчетный ритм, довольно трудный. Ну, ибогатство гитарного сопровождения, и запутанность танца… Еще, конечно, обожаю булериа— за живость, легкомыслие, хотя этот жанр, наверное, самый трудный во всемфламенко. Но в нем огромные возможности для импровизации, спонтанности,понимаете? Он может быть и диким, взбешенным, и очень горестным, ну… как мойхарактер. Там есть все эмоции, хотя довольно жесткие ритмические рамки. Ну да,для зрителей это просто — зажигательный танец, вы правы. А на деле — кучаприемов и всяких сложностей. Я, скажем, долго не могла осилить таконео. Незнаете? Постойте, сейчас покажу… Начинается с голпе — полного удара одной ногой…вот т-так!.. сопровождается пяткой другой ноги и… возвращается к первой…Следите: так! так! и т-так… Заметили?

— Нет, — смеясь и любуясь ею, сказал он для того,чтобы еще посмотреть, как она среди улицы, не обращая внимания на прохожих,показывает ему «удар полной стопой».

— А вы ведь приезжий, да? Я местных сразу определяю.Что вы говорите, иностранец, а я подумала, что вы откуда-то с севера, у вастакой отличный испанский, только небольшой акцент, не могу определить — какой.Господи, да здесь все говорят, как бог на душу положит. Испанский язык — этотакая мешанина. Знаете, одна мамина подруга в детстве приехала из Валенсии вКордову, ни слова не говоря по-испански, в ее семье говорили по-валенсийски,это ж диалект каталонского, так ее определили здесь в католический интернат, колехиоде монхас, где ей пришлось несладко: их там били линейкой по рукам, ставили наколени и заставляли при этом удерживать на вытянутых ладонях книги.

Мама? Ну… она сейчас живет в Мадриде, вышла замуж: лет пятьназад, у него издательство, и ля-ля-ля, он такой элегантный, вежливый, обожаетее, — короче, терпеть его не могу! Нет, иногда я их навещаю. Нет, какойотец, вы что, забудьте. Я живу с тетей и бабушкой, вообще это неинтересно,переменим тему.

Они миновали авенида Сан-Фернандо с двумя тесными рядамиапельсиновых деревьев, вышли на пласа де Херонимо Паэс, на которую великолепнымбарочным фасадом смотрело здание Археологического музея. С правой стороныфасада были возведены леса, портал затянут сеткой.

Там и сели в кафе, заказав по бокалу апельсинового сока.Где-то неподалеку громыхал барабан в сопровождении еще каких-то шумовыхинструментов.

— Ну? — деловито проговорила она, вынимая из волосзаколку; тряхнула головой, рассыпая кудри. — Давайте же. Рисуйте меня.

Он улыбнулся, извлек из заднего кармана брюк свой вечныйблокнотик и стал рисовать, поминутно вскидывая глаза и встречая ответный мамин взгляд…Но она, видимо, не умела даже минуты посидеть спокойно.

— Показать фокус? — спросила она. Быстро разгрызланесколько семечек, выложила их на левое плечо… и тут же две голубки слетелись,сшибаясь и хлопая крыльями, подсуетилась и третья, и мгновенно семечки былисклеваны. После чего улетели все, кроме одной, которая, опоздав к раздаче,продолжала переступать лапками по плечу девушки, обмануто озираясь.

— Видите, — сказала та. — Всегда останетсятакая наивная, что не теряет надежды. Вроде меня.