Помимо этих безнадежных картин («безнадежный» здесь – не оценочный эпитет, а констатация факта), есть и сделанные в тот же период небольшие рисунки, где линии похожи на сосновые иголки. Эти рисунки напоминают руины, сквозь которые де Сталь пробирался в те времена, когда в небе еще теплилась надежда.

* * *

Остается досказать немногое. Я снова и снова всматриваюсь в нарисованных углем в полный рост обнаженных женщин. Рисунки сделаны за месяц до гибели. Мне не хочется говорить о Жанне – она не позировала для них. Для них никто не позировал. Гофмансталь написал где-то: «Когда кто-то умирает, он уносит с собой тайну, позволявшую ему, и только ему жить жизнью духа». Пусть твоя тайна останется тайной. Но я никогда не видел рисунков, в которых так точно запечатлелось бы отсутствие. Словно женщина, которую ты воображал, оставила после себя – чтобы снова и снова тревожить твое воображение – только тени, некогда лежавшие на ее теле. Рисунки отсутствия. Четко расставленные пятна на сетчатке, прежде чем монеты положат на закрытые глаза.

И тут я обнаружил еще кое-что в этих рисунках. Если наклонить голову вниз и вбок, так что рисунок из вертикального сделается горизонтальным, то даже тени на женском теле исчезнут и рисунки превратятся в изображения темных облаков и почти слепящего света в небе – света, который открывается тебе навстречу. И больше ничего.

Николя де Сталь – художник, никогда не прекращавший исследовать небо. Сегодня он вдохновляет нас, находящихся в круге, вечно обновляющемся круге тех, кто борется за выход из тьмы настоящего, тех, кто, несмотря ни на что, найдет выход. Он вдохновляет нас своей храбростью и неповторимыми свидетельствами движения к свету, которые он нам оставил.

Во время войны, еще до знакомства с де Сталем, Рене Шар написал: «Ты подносишь спичку к своему светильнику, но то, что зажигается, не дает света. Далеко, очень далеко от тебя зажжен круг».

48. Прунелла Клаф

(1919–1999)

«Маршрут Брод-стрит» – так это называли. Маленькая пригородная электричка, ходившая из лондонского Сити в Кью-Гарденз. Любители цветов и садоводы отправлялись на этом поезде полюбоваться цветами в ботанических садах Кью (сады были основаны в XIX веке для изучения экзотических растений, обнаруженных в дальних закоулках Британской империи). А я в начале 1950-х годов ездил на этом поезде по нескольку раз в неделю в Ричмонд, где работал на полставки учителем рисования в колледже. В одном месте электричка огибает огромную узловую станцию Уиллесден. Там составляли, сортировали, готовили к отправлению поезда в Шотландию и по всему северо-западному направлению. Здесь можно было увидеть вагоны для пассажиров первого и второго класса, для сырья, товаров, угля и прочего – весь подвижной состав, курсирующий между Лейтон-Баззардом, Кру, Престоном, Карлайлом, Глазго и Лондоном. Каждый раз, садясь в электричку, я ждал момента, когда она приблизится к узловой станции и остановится, так что откроется вся панорама. Я просто прилипал к окну. Мне доводилось слышать рассказы людей, впервые увидевших в телескоп звездное небо, – они вдруг ощущали себя совсем крошечными. У меня подобное чувство возникало, когда я глядел на станцию Уиллесден. Рано утром, в сумерках, сквозь дождь в темноте, под снегом, в летнюю жару и в самые обыкновенные дни – всякий раз. За пять лет до этого железные дороги в Великобритании национализировали. «Лондонско-Мидлендская и Шотландская железная дорога», ранее владевшая этой узловой станцией и следившая за ее постоянным неупорядоченным, хаотическим расширением, сделалась теперь частью Британских железных дорог, которые провозгласили государственной собственностью. Одним из последствий национализации стало появление новых вагонов для перевозки угля, в два раза вместительнее старых. В послевоенной заброшенности было что-то величественное.

Однажды утром я сел в электричку и вышел в Уиллесдене. Там я открыл для себя Атлас-роуд, Коммон-лейн и депо Норт-Пол. И начал рисовать виды узловой станции. Я рисовал их снова и снова, как иные художники рисуют каждый вечер одну и ту же женщину, склонившуюся над шитьем все под той же лампой. Иногда рисовал станцию так, словно это была Вирсавия, а иногда – как Снятие с Креста. Вы думаете, я преувеличиваю? И да и нет. Там было самое место для преувеличений. Место сцепления товарных вагонов друг с другом. Место, где составляли один поезд из двух. Или расцепляли, разделяя длинный состав на пятьдесят отдельных вагонов. Работа уточнения и преувеличения, днем и ночью, под дуговыми лампами и при дневном свете. Уточнение и преувеличение.

Мне хотелось превратить свои рисунки в гравюры. И я помню, как печатал некоторые из них вместе с Прунеллой; несколько раз она даже съездила со мной в Уиллесден. Мы шли по Хайт-роуд и иногда спускались на почти безлюдный участок Перманент-вей. Процарапывать линии на меди, а потом протравливать их кислотой – было в этом что-то от прокладки путей, на мой взгляд. Прунелла подобрала пару брезентовых перчаток, которые обронил путевой обходчик, и примерила их со смехом. Они, конечно, оказались велики: запястья Прунеллы, как и ее ножки, были совсем тоненькие. Прунелла – лучший художник своего поколения. Могла бы стать в один ряд с советскими конструктивистами. Умерла в 1990-х. Мысль о ней помогает мне вспомнить, как однажды я лежал, прижавшись щекой к ее плечу, уткнувшись носом ей в подмышку, и она помогла мне забыть. Мы положили перчатки на стрелочный переключатель, чтобы их легче было заметить. После того как на медную пластину наносили краску, Прунелла стирала излишки ребром ладони – намного чище, чем это удавалось мне.

Гравюры пробуждают желание писать маслом. В то время мастерской мне служила бывшая комната для прислуги на верхнем этаже дома доктора Дональда Винникотта, теперь получившего всемирную известность благодаря открытиям в области детской психологии. Он обычно играл с ребенком у себя в гостиной на первом этаже, ползая на полу на четвереньках, а я у себя наверху занимался своим Уиллесденом. Четыре дня из пяти затея казалась безнадежной: слишком много всего мне хотелось показать. И мы утешали друг друга, встречаясь внизу на лестнице. Резкость красок. Глубина панического страха. На следующее утро снова все то же – ребенок и полотно заставляли нас продолжать попытки продвинуться далее. На моих картинах железнодорожный узел был изображен в летнее время, почти в сумерках, за несколько секунд до того, как зажгутся фонари. Линии соединялись, расходились, отступали. Они имели цвет волокнистых ребер срезанных стеблей ревеня, сложенных вплотную друг к другу, они указывали на горизонт,