Зверь приоткрыл пасть и вывалил длинный розовый язык. Задышал часто-часто.

- После уж я вспомнила, что тятенька сказывал, будто бы ему кобеля редкой степной породы подарили… вот и… он и вправду провел запретный ритуал. Я так думаю. Только не на огонь, а пытаясь спасти детей своих… но что-то пошло не так. А что именно? Я не знаю. Может, ты увидишь, ведьма? – и столько надежды было в словах этих, что Стасе стало стыдно.

Она не видит.

Смотрит и ничего-то не видит. Не чувствует. Не…

- Ничего страшного, - надежда погасла. – Я… привыкла.

- Извините, - прошептала Стася.

- Когда-нибудь все сложится. Боги не могут так, чтобы вовсе шанса не было. А значит, сложится… и Зорянка вспомнит. Или Вышнята расскажет. Он некоторых особо не любит. Тоже раньше поговаривали, что зверь этот опасен, особенно, когда он на Лисовскую оскалился. А выяснилось, что эта Лисовская травила меня тишком, да… мой охранник и оберег.

Царица огладила юбки.

- Ныне защитить надо не меня с Зорей, а моих детей…

И вновь на Стасю поглядела. А та поглядела на царицу, ожидая продолжения.

…странно-то как, жопа есть, а слова нету.

Мысли одной провинциальной боярыни относительно особенностей столичного этикета.

Мишанька к боярыням подбирался бочком. Ноги гудели… кто бы знал, до чего утомительное это дело, хороводы водить. И голова кружилась. Во рту было сухо. Хотелось есть, пить и просто растянуться на траве этого вот садика, чтобы несколько часов просто лежать, не шевелясь.

…а еще песни пели.

Благо, его хоть не заставляли. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что не заставляли его и хоровод водить. Более того, появлению Мишаньки высокородные боярыни явно не обрадовались. Настолько, что Медведева и возмутилась вслух, но возмущение сие было остановлено одним движением брови постельной боярыни.

- Не бузите, - прогудела та, руки в боки упирая. – А кто станет, тот пойдет с вышиванием сидеть. И пока не вышьет плат, из светлицы носу не покажет.

- Вы права не имеете! – сказала остроносая Коселкова, полоснув Мишаньку взглядом, будто это он во всем виноватый.

- Поговори мне тут, живо узнаешь, чего я имею, а чего нет, - ответила боярыня, взгляда не убоявшись. – Ишь, привыкли… тут вам не папенькин терем.

- Это точно, - Медведева сделала вид, что Мишаньку не видит.

И остальные тоже.

Только хрупкая с детским личиком Любава Соколова протянула ладошку и сказала:

- Злые они.

Мишанька согласился: как есть злые. Собаки дворовые и те подобрее бывают. И это тоже ему было донельзя удивительно, ибо в прежнем его обличье злые женщины Мишаньке не встречались. Наоборот, все-то ему улыбались, привечали, восхищались.

А тут…

- Устала, - пожаловалась все та же Соколова, присаживаясь на травку. – Ножки болят. Не хочу больше хороводы водить…

- Больше и не надо, - Медведева окинула соперницу насмешливым взглядом. – Все одно не умеешь, идешь, что корова ступает. Небось, у купчихи-то лучше выходило.

Упомянутая купчиха голову задрала и сказала этак, в бок.

- Может, мы и не больно хороводам ученые, зато и шелка мои не долгами оплачены…

- Ложь! – взвилась Медведева.

- Да неужто? – Куницына, до того державшаяся скромно, подала голос. – Помнится, слыхала я, будто бы вы совсем землицу-то подрастеряли…

- Не твоего ума дело!

- Не ссорьтесь, пожалуйста, - попросила Соколова, Мишаньку за руку схватив. – Когда ругаются, у меня голова болит!

- Странно, - хмыкнула Медведева. – Чему там болеть? У тебя там пустота одна.

Любава часто заморгала и на глазах её ясных слезы появились.

- Не обращай внимания, - Мишанька произнес это тихонько, но все одно услышан был.

- Да уж… выбрали невесту государю… будет царица пуста, что бочка. Только и умеет, что платье носить да улыбаться.

- Иным и того не дано, - это высказывание отчего-то задело Мишаньку до самой глубины души. – Откудова у вас столько злости-то?

В ответ на Мишаньку фыркнули.

И отвернулись.

- Эту… ведьму вовсе отослать стоило бы, - сказала громко Медведева, и прочие согласились с нею, закивали, то ли тоже так думали, то ли просто побоялись возражать. – А то ишь… мужика бабой обернули и теперь вот… смеху будет, если царевич его выберет.

Мишанька ощутил, как полыхнули щеки. И кулаки сами собой сжались. И разжались. В самом-то деле, не бить же их… как-то оно… не принято.

А вот сила…

…что там папенька говорил? Послушать? Приглядется… знать бы как еще слушать и глядеть. Старые-то заклятья не работают, а новым Мишаньку обучить не успели.

- Матушка тоже говорит, что я глупою уродилась, - произнесла Любава, так и не отпустив Мишанькиной руки. – Что… может, меня нянюшка роняла, или урекли, когда малою была, но вот…

- Не обращай внимания, - сказал Мишанька, силу отпуская.

Та поплыла, полетела по-над травою, чтобы рассыпаться в клочья, а клочья обернулись невидимыми змейками. И главное, что Мишанька каждую ощущал.

- Люди порой сами не особо умны, особенно, когда говорят глупости.

По желанию его змейки поползли по следу боярынь.

И что из этого получится? Мишанька лишь искренне понадеялся, что никого-то случайно не проклянет. А то ведь мало ли…

Любава же кивнула.

И спросила:

- А ты и вправду раньше… ну…

- Правда, - решил не таиться Мишанька. И даже подумалось, что он привыкать начинает, что к своей тайне, которая уже ни для кого тайной не была, что… к прочему. Хотя все одно, какая из него баба?

- И… как тебе?

- Не слишком весело.

Белая ручка погладила по плечу, утешая.

- Может, еще назад обернешься.

- Надеюсь.

- А ты через пень прыгать пробовала?

- Через пень?! – об этакой методе в книгах не писали.

- Ага… мне нянюшка сказывала, что в прежние времена, чтоб перевертнем сделаться, люди ножа в пень втыкали, а волчью шкуру по другую сторону клали. Ну и скакали, чтоб над ножом, но всенепременно на шкуру упать. Тогда-то и выходило, что могли они зверем обернуться.

- Я же не зверь…

- Но можно не шкуру, а, к примеру, одежу… мужскую, - возразила Любава. – Если попробовать. Или… я опять глупость говорю?

- Не глупость, - обижать это наивное дитя совершенно не хотелось. Да и… чем-то напоминала она Мишаньке жену. Тем же удивленным взглядом, в котором виделось желание верить всему миру и сразу.