Палата наполнилась людьми в белых халатах. Гурьян сидел, опираясь спиной на подложенные подушки, и улыбался.

— Нагнал ты холода, парень, — пробасил Бутов. — Я так и думал — опрокинешься, а виду не давал. Повыжечь надо эти белобандитские змеинники. Ты думаешь, чьи тут настырки! Это одна брага с Гирланом и Алданцем! Почти две бутыли золотого зерна нашли в китайском барахле-то!

— Две бутыли! — Гурьян оживился. — Значит, не зря Вын стукнул меня…

— А тебе вредно волноваться, — перебила его Татьяна Александровна. — Вот, послушай лучше, как Василий Кириллович составил проект монтажа «американки».

Зайцев устало хмурился, должно быть, вспомнив о своих чудачествах. По палате пронесся негромкий смех. На ввалившихся щеках директора выступил яркий румянец.

— Идет, стало быть, Василий Кириллович? — спросил он, прикуривая папиросу.

— Надеюсь, — коротко ответил главный механик. — Поднимайтесь скорее.

Снег накрыл клочья мертвой травы, неубранную щепу, разбросанные бревна. Крыши домов слились с общим фоном. И на руднике сразу стало чище. В бору щетинились голыми сучьями горелые сухостойники. Липкий снег одавил ветки, окрасил белилами тайгу.

Артели хозяйственных рабочих были брошены на расчистку дорог и на перевозку грузов со станции. Зима подпирала. Нужно было вовремя забросить продукты и необходимые материалы для американской фабрики. В скотном дворе топтались снятые с подножного корма, нагулявшие жир коровы и овцы. Скот почуял кровь, скот бесновался в тоскливом реве. Шахтеры и забойщики открытых шурфов, заполнив рудохранилища, получили возможность вылезти из подземелья на продолжительный срок. На Улентуе был объявлен недельный отдых. Комсомол в первый же день объявил лыжную прогулку, и молодежь группами двинулась в сопки.

Катя влетела в холостяцкое общежитие, когда Костя и Ларька прилаживали к лыжам новые юксы.

— Ребята, обождите меня! Я только проведу беседу у старателей. Всего один час, и мы вместе с Татьяной Александровной пойдем в горы.

Катя хозяйским взглядом осмотрела неприбранную комнату и поправила на Костиной кровати ветхое одеяло.

— Ну и порядочки у вас, парни, хоть воскресник устраивай!

— Мы сговариваемся на пару обжениться и завернуть посемейному, — подмигнул Супостат.

Но это, невзначай брошенное слово, смутило девушку и Костю. Катя поднесла зеркало и начала рассматривать порозовевшее от мороза лицо.

Первая беседа со старателями об улучшении их быта была назначена в клубе. Катю встретили десятки пытливых глаз. От махорочного чада зеленели клетчатые окна. В заднем углу, слушая какого-то анекдотиста, громко смеялись, а в другом — скверно дребезжала балалайка и низкий голос подпевал:

Отчего да почему,

Да по какому случаю

Мою милку кажду ночь

Ребятишки мучают.

Костя пробрался к Морозову, охочему до всяческих зрелищ. Обрадованный орловец крепко хлопнул его по руке, заулыбался:

— Скажи ить, чудно смотреть на этих братованов. А давно ли мы такой же культурности были.

— А теперь собачий институт окончили, — хмыкнул кто-то из старателей.

Но орловец не понял его. Он оттащил Костю на скамью и понизил голос:

— Хорошо ты сделал, что вытянул меня из поганой дыры. Чумак я был головотяпый.

— То-то и оно. — Костя самодовольно потер руки. — Я, дядя Иван, смекалку держу на высшую учебу подаваться.

— И раздумывать неча! — одобрил Морозов. — Теперь я такую резолюцию держу, что научность всему голова. А был жа вредной алимент.

Темные глаза Кости сверкнули.

— Ты, говорят, в партию хочешь? — спросил он.

— А ты шути со мной! Кого же им примать, ежеле не меня. У меня во аттестации! — протянул орловец граблями скрюченные пальцы.

Со сцены послышался звонок, и какой-то чубатый белобрысый паренек объявил беседу открытой.

Катя ловко сбросила шубу и вышла на средину сцены с блокнотиком в руках. Широколицый, с косившими холодными глазами старатель толкнул локтем худощавого большеротого парня в женской кацавейке.

— Смотри, Тимка, какая…

— Угу! — рыкнул Тимка.

И тут же подхваченные озорные смешки перехлестнулись по задним рядам.

— Глянуть есть на што! Глазастая деваха! У ней и пестун-то вона какой! Быка лбом столкнет…

— Тишше, обормоты, начинается ораторство!

Озадаченная шумом, Катя на секунду смутилась и беспокойно перебирала хрустящие листки блокнота. Кашель чубастого парня подхлестнул ее. Сначала тихо, а затем все увереннее она говорила о предоставлении старателям бесплатного лечения, о приеме старательских детей в школы, о коммунальных услугах. Это нравилось. Самым крутым скептикам нечего было возразить против главного — старатели жили теперь в удобных квартирах.

Костя, видя сосредоточенные лица забегаловцев, сладко дышал от удовольствия. Катя овладела аудиторией и теперь уже не казалась этим прожженным таежникам зеленой суетливой девчонкой. Ее проводили со сцены дружными шлепками и восклицанием:

— Деловито обсказала!

— Есть что послухать!

Старатели вопросов не задавали и с неудовольствием выслушали приглашение парня подписаться на заем. Из углов задали тон:

— Сначала помаслили, а теперь косарем по брюху скобленули…

— И право… За этим и собирали народ, значит!

— Ташши назад такую волыну!

Белобрысый парень обливался потом. Выкрики густели.

— Ловко подводят под монастырь!

— От вши еще не отмылись, а им займу гони.

Катя толкала Морозова, кусала губы:

— Дядя Иван, выступи и скажи им.

И в разгар споров на скамейке выгромоздилась неуклюжая фигура орловца.

— Брага, ша! — остановил он крикунов. — Ну, чаво раскаркались. Насильно в рот к вам залезли? А я вам скажу, что никто в ваши карманы руки не попхал. А ежели по правилу и культурности, то от этого, скажу я вам, большая польза государству и, наипаче, нам самим. В хороших домах жить кажной любит, а никто не надоумился, на какие давиденты они срублены. Я вот по сознательности вдарился и без бузы подписуюсь на всякий заем, потому, как это на свое же брюхо.

— Получаешь-то ты сколько?!

Но этот одинокий голос не вызвал нового взрыва. Только низкорослый старик татарин крутил в воздухе рукой без указательного пальца и кричал, угрожая Морозову:

— Там — брал, тут — брал… Седня — давай, завтра — давай.

К столу подошел типичный приискатель. Навесы его плисовых шаровар скрывали сапоги, а красная опояска радужно горела на темном бешмете.