бинта и убежала. Несколько человек уже разбирали дымящиеся завалы, выла сирена, лавируя между обломками, медленно пятилась карета скорой помощи.

Капитолина посмотрела на трехэтажную громаду цеха с разбитыми стёклами и вдруг осознала, что цех работает! Согнув спины, женщины сидели за швейными машинками и шили шинели. На уцелевшей стене заводоуправления полоскался изодранный в клочья лозунг: «Всё для фронта! Всё для победы!»

* * *

Через сутки после начала войны Государственный Эрмитаж запах нафталином — им пересыпали драгоценные ковры — и провонял керосином, которым пропитывали бумагу для оборачивания снятых шпалер. Уши забивал стук молотков, скрежет салазок и вальков для перевозки грузов и резкие, похожие на стон восклицания сотрудников, когда очередное бесценное сокровище покидало своё место. Экстренно предстояло подготовить к эвакуации более миллиона экспонатов, и первый эшелон уже стоял под парами к отправке в тыл. Куда — знали только начальник поезда и несколько высокопоставленных лиц. Как позже выяснилось, тару для эвакуации начали готовить задолго до начала войны в условиях строгой секретности, и теперь, словно по мановению волшебной палочки, из музейных закромов появились на свет груды ящиков с маркировками, тонны стружек и километры бумаги.

Капля крови капнула на крышку ящика и расплылась алой вишней. Настя провела пальцем над губой и недовольно поморщилась: опять двадцать пять. Упаковывая экспонаты, она проводила вниз головой уже третьи сутки. Чтобы выпрямиться, пришлось опереться руками о колени. Деревянные ящики, обитые изнутри фанерой и выложенные клеёнкой, стояли повсюду. Осторожным шагом Настя пробралась на единственный свободный пятачок у окна и легла на спину. Кто-то добрый постелил на полу коврик, на котором периодически отлёживались сотрудники, потому что кровь носом шла почти у всех. В блаженной неподвижности руки и ноги мгновенно заныли долгой тягучей болью.

Она чувствовала, как кровь тонкой струйкой стекает по подбородку, но сил пошевелиться и вытереть не хватало — пусть кровотечение само остановится. Первый эшелон с наиболее ценными экспонатами должен отправиться в тыл через два дня. Два дня на то, чтобы упаковать десятки тысяч единиц хранения — золото, фарфор, бесценные картины великих мастеров, которые необходимо сохранить любой ценой. Сквозь полусомкнутые ресницы Настя увидела расплывчатый силуэт Алисы Владимировны Банк — заведующей отделением Византии. Тихим голосом та говорила что-то старику плотнику, а он согласно кивал и с гвоздями во рту одновременно заколачивал ящик.

Потом Настя провалилась в чёрную яму сна без сновидений, но ровно через пятнадцать минут снова поднялась и побрела на рабочее место, успев заметить, как на коврик под окном тяжело рухнул очередной музейщик с носовым кровотечением.

Прежде, когда только поступила на службу в Эрмитаж, она дышать боялась на экспонаты, не то что взять в руки, а теперь спешно рассовывает по ящикам, пересыпает стружкой, заворачивает в папиросную бумагу и подгоняет себя: быстрее, быстрее, быстрее!

Скидывая напряжение с плеч, Настя несколько раз глубоко вздохнула, хотя мышцы оставались как каменные. С чувством стыда за свою слабость, она подумала, что зря сделала перерыв, потому что теперь трудно включиться в рабочий ритм, а упаковки ещё непочатый край. Со стороны Петропавловской крепости ударили зенитки. Мельком взглянув в окно, она обнаружила, что скоро вечер. Искусственного освещения в музее не было, благо белая ночь позволяла не прерывать работу и лишь ненадолго сгущала полутьму огромного зала с двумя рядами серых гранитных колонн под расписным потолком и пустыми рамами на стенах. По приказу директора рамы от картин оставляли висеть на своих местах, чтобы после войны максимально быстро восстановить экспозицию. Осиротевшие стены, пустые рамы, горы стружек на наборном паркете казались бредом больного воображения, возникшего в воспалённом мозгу.

За спиной она услышала быстрый говорок Алисы Владимировны, обращённый к кому-то третьему:

— Настенька Сабурова упаковала больше всех.

Настя пропустила бы похвалу мимо ушей, но внезапно угадала, с кем разговаривает Алиса Владимировна, и залилась краской. Она, младший научный сотрудник, видела директора Государственного Эрмитажа лишь на расстоянии. Академик Орбели был для неё небожителем — недосягаемой величиной, подобно далёкой планете в миллионах световых лет от Земли. Сейчас же Иосиф Абгарович стоял рядом и смотрел, как она закрывает крышку ящика. Он был в синей рабочей спецовке, со стружками в лохматой бороде и припухшими от бессонницы глазами.

— Я помогу.

Вместе они понесли ящик к выходу из зала, где уже громоздились штабеля других ящиков, и Иосиф Абгарович побежал дальше, раздавая на ходу указания и отвечая на вопросы.

— Он уже четвёртые сутки на ногах, — произнёс один из матросов, присланных в помощь Эрмитажу. — Целыми днями бегает туда-сюда без отдыха. Железо, а не человек!

Настя удивилась: как четвёртые сутки? Неужели война идёт уже целых четыре дня? Она вернулась в зал и принялась паковать бронзовые вазы, а потом побежала помогать Алисе Владимировне засыпать пробковую крошку в керамические сосуды, потому что керамику и фарфор нельзя перевозить пустыми, потом снова паковала и относила, паковала и относила, пока не попалась на глаза Иосифу Абгаровичу и он не цыкнул на неё своим совершенно не страшным басом:

— Немедленно спать! Два часа спать!

Шатаясь, как подбитый таракан, Настя побрела в туалет ополоснуть лицо. Из зеркала на неё глянуло растрёпанное чучело с размазанной по щекам засохшей кровью. Немудрено, что директор отстранил её от работы. Холодная вода освежала и бодрила. Зачерпнув воды в ладони, она промочила горло и почувствовала себя чуть-чуть веселее. Теперь отдых! Она уже собралась выйти, как вдруг за закрытой дверцей кладовки расслышала сдавленные всхлипы, похожие на скулёж брошенного щенка.

Настя осторожно стукнула костяшками пальцев:

— Кто там? Нужна помощь?

Она немного подождала, но когда всхлипывание перешло в плач, приоткрыла дверцу. Забившись между швабрами и половыми тряпками, на полу скорчилась экскурсовод Леночка. В эти дни плакали многие. Настя прислонилась к дверному косяку, потому что ноги тряслись от усталости.

— Лена, пойдём, не плачь! Слезами горю не поможешь.

Лена подняла на неё залитое слезами лицо и, едва шевеля губами, пробормотала:

— Настя, ответь, если эвакуируют ценности, то значит Ленинград сдадут фашистам?

— Нет! Конечно, нет! — ужаснулась Настя. — Как ты можешь так думать?

— Я боюсь. — Лена поднялась на ноги и уцепилась руками в рукав Настиной блузы. Её глаза беспорядочно блуждали, пока не остановились на одной точке. Она отпрянула назад, словно увидела нечто ужасное, а потом схватила половую тряпку и звучно высморкалась. — Немцы всех нас убьют, ведь мы для них коммунисты, проклятые и отверженные. Ты и я. Они не станут разбираться, что мы с тобой беспартийные. Русский — значит коммунист.

— Я тоже боюсь, — честно призналась Настя. Она и вправду