до остановки дыхания боялась за маму, за папу, за Капитолину, которая уже заявила, что уйдёт на фронт, за Эрмитаж, за Капитолининого Тихона, что отбивает сейчас атаки вражеской авиации, за Петропавловский собор с золотым шпилем и за ангела на Александровской колонне, что крестом заслоняет от врага небо над городом. Но страха лично за себя не было. Он отступил назад и стёрся в общей тревоге за семью и за страну, что в одночасье тоже стала её семьёй с общим горем и общими победами.

— Эй, послушай, — она легонько встряхнула Лену за плечо, — нельзя поддаваться страху. Понимаешь, нельзя! Иначе он нас съест с потрохами. Мы должны сопротивляться страху и неуверенности, в противном случае погибнем ещё до встречи с опасностью.

— Да? — Лена на мгновение зажмурилась, словно растерявшийся ребёнок.

Настя устало подтвердила:

— Да. А если ты не можешь перебороть свой страх, то уезжай, эвакуируйся, но панику здесь не сей. Сейчас не до того. Поняла?

Лена согласно кивнула, а Настя подумала, что из пары часов, отведённых ей директором, остаётся совсем немного, и поплелась искать место прикорнуть.

* * *

По законам военного времени в Ленинграде разрешалось подавать сигналы лишь в случае воздушной тревоги, поэтому литерный поезд тронулся от станции Ленинград-Октябрьская молча, без привычного для всех гудка. Бронированный вагон вместил в себя бесценные шедевры и ценности Эрмитажа. Остальные сокровища разместились в пульмановских вагонах с усиленной охраной. В середине и хвосте железнодорожного состава стояли платформы с орудиями и пулемётами.

Ввиду особой важности путь на платформу для посторонних был перекрыт, и поезд провожал лишь один человек — директор Эрмитажа. С непокрытой головой Иосиф Абгарович смотрел вслед уходящему поезду и плакал.

* * *

Сначала Глеб услышал неясный гул, который постепенно перешёл в рёв, и на опушку медленно выползли три серо-зелёных танка с двойными крестами на приплюснутых башнях. От огромных гусениц по ромашковому полю пробежал ветерок дрожи, передавшийся земле под ногами. Глеб стиснул в руках винтовку, прикидывая расстояние для выстрела, хотя понимал, что стрелять в броню бессмысленно. Хорошо, что есть бутылки с зажигательной смесью: если подползти и бросить в моторный отсек, то можно вывести танк из строя.

— Ничего, я на гражданской и не такое видывал, когда на нас беляки пёрли, — сказал Николай — сосед слева — пожилой рабочий с металлического завода.

Глеб посмотрел на соседа справа — тонкого юношу Васю, студента строительного техникума. Побледнев, тот ежесекундно облизывал губы, словно испытывал смертельную жажду.

Чтобы его подбодрить, Глеб подтолкнул Васю локтем и протянул фляжку с тепловатой водой:

— Освежись перед боем и помни, что танки только выглядят страшно, а внутри такие же люди, как и мы, из плоти и крови.

Ополченцам было приказано окопаться к северу от большого села Ивановское и костьми лечь, но не подпустить врага к Луге. С юга Ивановское прикрывала батарея капитана Бархатова, позади дымились развалины изб, потому что Ивановский плацдарм уже побывал под немцами, но был отбит частями Красной армии.

Солнце поднялось высоко над лесом и палило прямо в глаза, мешая рассмотреть детали железных монстров, что собирались вдавить их взвод в пыльную землю. Секунды до выстрела тянулись мучительно долго, вбирая в себя мгновения от жизни до смерти. Наконец средний танк шевельнул башней, и земля за окопом ополченцев с грохотом встала на дыбы. Со стороны нашей батареи по танкам ударила артиллерия. Один из танков вздрогнул и загорелся.

— Наша взяла! Наша! Наша! Наша! — иступлённо закричал Вася, молотя кулакам кромку бруствера.

Слитный рёв моторов сотряс воздух, и из леска показались ещё три танка.

«Итого пять, не считая подбитого», мелькнула в голове у Глеба нехитрая арифметика живой силы против танков, или панцеркампфваген, как их называли немцы.

Из загоревшегося танка стали выпрыгивать танкисты в кожаных шлемах. Озираясь по сторонам, они поливали пространство из автоматов, кидались навзничь и отползали в сторону леса. Из окопа ополченцев по танкистам открыли беспорядочную стрельбу. Немцы метались из стороны в сторону. Артиллерия палила по танкам: недолёт, перелёт, мимо, опять мимо. Отплёвываясь ответным огнём, танки двинулись на позиции ополченцев.

— Раздавят, как пить дать раздавят. Ложись на дно, братцы, — тревожным ропотом прокатилось по окопу и затихло под выкриком командира:

— Отставить разговоры! Держать оборону!

Увеличиваясь в размерах, танки шли напролом, подминая под себя тонкоствольные берёзки в кудрявой листве и низкорослые кустики молодого ольшаника.

Глеб сунул за пояс несколько бутылок с зажигательной смесью и перевалился через бруствер. В лицо пахнуло горячим дымом и порохом. По нему стреляли, а он петлял как заяц с единственной мыслью: добежать!

Первую бутылку он швырнул в гусеницы с намотанными на зубья стебельками ромашек, вторую, уже не глядя, в корму танка, затем кубарем перекатился по полю, раздавленному глубокими бороздами, встал во весь рост и снова бросил, вкладывая в замах всю ту ненависть, что жгла его изнутри.

Горит! Горит! Пытаясь сбить пламя, танк закрутился на одном месте.

В бешеном исступлении Глеб рванул с плеча винтовку, но получил толчок в спину и полетел на землю. Кто-то тяжело навалился сверху, и в ухо прокричал осиплый голос:

— Убьют, нельзя так!

Слова оборвал разорвавшийся рядом снаряд. Тело наверху обмякло и замерло. Глеб встал на колени. Вася! Глаза запорошило песком, поэтому Васино лицо он видел мутно, пепельно-серым. Одна рука не действовала и висела плетью, другой он вцепился в гимнастёрку Васи, по которой расплылось кровавое пятно, и потащил к своим. Тот слабо застонал. Значит жив.

Это придало Глебу сил. Над головой снова разорвался снаряд, и они с Васей провалились в воронку, горячую от пороховых зарядов. Лязгая гусеницами, танки снова попёрли на окопы, и зрение заволокло чёрно-рыжим дымом жаркого боя.

* * *

— Мама, мама, мамуля! — звал откуда-то свысока голос Капитолины. Перед глазами качались ветки старого тополя, который она почему-то хотела спилить, но никак не могла поднять руки и взять пилу.

— Мама!

Фаина вздрогнула и подняла голову, не сразу осознав, что заснула в клетушке штаба, головой прямо на раскрытой амбарной книге, испещрённой мелкими записями. Вчера до поздней ночи, а точнее до раннего утра, она расселяла людей из разбомблённого дома, а потом заполняла графу прописки. Шея затекла, ко лбу пристал листок промокашки, Фаина сняла его двумя пальцами.

— Мама! Ты меня слышишь?

Обмана слуха не было, потому что Капитолина действительно стояла рядом. В сером пальто, чёрном беретике и красном шарфике, который Фаина связала для неё прошлой осенью.

Вскочив, Фаина обняла её за плечи, с душевной болью ощутив какие они стали худенькие: