восемнадцатилетия; после того, как убрали оберточную бумагу и остатки еды, а мы с малышкой вздремнули, Питер, Джой и я спустились к реке, чтобы дождаться конца века.

Я понимала, что мне хорошо, пока укладывала Джой в коляску. Началась подготовка к съемкам моего фильма. Моя версия статьи «Любовь с пышной дамой» вышла в ноябре, заменив колонку Брюса. Как сказала мне главный редактор, реакция была ошеломляющая. Каждая женщина, которая когда-либо чувствовала себя слишком большой, слишком маленькой, слишком уродливой или странной, чтобы вписаться в рамки общества или быть достойной любви, написала, чтобы похвалить мое мужество, осудить эгоизм Б., поделиться своими собственными историями о том, как быть большой женщиной в Америке, и пожелать всего наилучшего малышке Джой.

– Я никогда подобного не видела, – сказала главный редактор, описывая груды почты, детских одеял, детских книг, плюшевых мишек и различных религиозных и светских талисманов удачи, которые заполнили почтовую комнату «Мокси». – Может, вы захотите регулярно писать для нас?

Она все продумала – я буду делать ежемесячные сводки с фронта матери-одиночки, постоянно обновляя информацию о своей жизни и жизни Джой.

– Я хочу, чтобы вы поведали миру, каково это – жить своей жизнью, в своем теле. Работать, встречаться, уравновешивать своих одиноких друзей обязанностями матери, – сказала она.

– А что насчет Брюса? – вопрос вырвался сам собой.

Я была в восторге от возможности писать для «Мокси» (еще больше, когда они сказали, сколько мне заплатят), но меня не прельщало то, что мои статьи будут появляться со статьями Брюса. И что придется наблюдать, как он рассказывает читателям о своей сексуальной жизни, а я буду вещать им про отрыжку и подгузники и что мне никогда не найти подходящий купальник.

– Контракт Брюса не был продлен, – решительно ответила редактор.

Меня это вполне устроило, и я с радостью согласилась на ее условия.

Я провела декабрь, обустраивая новую квартиру и свою новую жизнь. Я старалась ничего не усложнять. Я просыпалась по утрам, одевалась и одевала ребенка, брала Нифкина на поводок, катала Джой в коляске, гуляла в парке, сидела на солнышке. Нифкин приносил мячик, соседи умилялись Джой. Потом я встречалась с Самантой за кофе и практиковалась быть на людях, среди машин, автобусов, незнакомцев и сотен тысяч других вещей, которых я начала бояться после того, как Джой так внезапно появилась на свет.

По той же причине я нашла терапевта: теплую женщину примерно того же возраста, что и моя мать, от которой исходило ощущение комфорта. У нее был бесконечный запас бумажных салфеток, и, казалось, ее нисколько не покоробило, что я провела первые два сеанса, безостановочно рыдая, а на третьем начала рассказывать давнишнюю историю о том, как отец любил меня и как мне было больно, когда он ушел. И все это вместо того, чтобы решать насущную проблему.

Я позвонила Бетси, моему редактору, и договорилась вернуться на неполный рабочий день, принять участие в некоторых крупных проектах, работать из дома, если я понадоблюсь.

Я позвонила маме, и мы договорились каждую пятницу вечером ужинать у нее дома. Потом мы с Джой оставались ночевать, чтобы на следующее утро пойти на занятия по плаванию для малышей в Еврейском центре. Джой нырнула в воду, как маленькая утка.

– Я никогда не видела ничего подобного, – рычала Таня, когда Джой гребла руками, очаровательная в своем маленьком розовом купальнике с оборками. – Она будет плавать, как рыба!

Я позвонила Одри и извинилась… Ну, я сделала все, что могла, чтобы извиниться, в промежутках между ее безостановочными извинениями за Брюса. Она сожалела о том, как он себя вел, сожалела, что его не было рядом со мной, больше всего сожалела о том, что она ничего не знала, не смогла заставить его поступить правильно. Что, конечно, было невозможно. Нельзя заставить взрослого человека делать то, чего он не хочет. Но я этого не сказала. Я призналась, что для меня будет честью, если она будет участвовать в жизни Джой. Она аккуратно спросила, разрешу ли я Брюсу быть в жизни Джой. Я ответила, что не знаю. Все меняется…

Год назад я и представить не могла, что у меня будет ребенок. Так что, кто знает? В следующем году, может быть, Брюс приедет на поздний завтрак или прокатится на велосипеде, и Джой назовет его папой. Все возможно, верно?

Брюсу я не звонила. Я обдумывала эту мысль, крутила так и эдак и пришла к выводу, что я не могу. Я смогла избавиться от большей части гнева… но не от всего. Может быть, все придет со временем.

– Ты вообще с ним не разговаривала? – спросил Питер, идя рядом и придерживая вместе со мной одной рукой коляску Джой.

– Ни разу.

– И ничего о нем не слышала?

– Слышала… кое-что. Это очень византийская система. Одри рассказывает моей маме, которая рассказывает Тане, которая рассказывает всем, кого знает, включая Люси, которая обычно рассказывает мне.

– Что думаешь?

Я улыбнулась ему под небом, которое наконец-то стало совершенно черным.

– Ты говоришь, как мой психиатр. – Я глубоко вздохнула и выдохнула облачко пара, наблюдая, как оно серебрится и уносится прочь. – Сначала это было ужасно. Оно иногда и сейчас ужасно.

Голос Питера стал очень нежным.

– Но только иногда?

– Почти никогда. – Я спрятала усмешку в воротник. – Теперь почти никогда.

Я потянулась к его руке, и он сжал мои пальцы.

– Всякое бывает. Это мой единственный большой урок от терапии. Что-то просто случается, и ты не можешь на это повлиять. Нельзя сделать что-то за кадром, нельзя повернуть время вспять, и единственное, о чем стоит беспокоиться, это то, насколько ты позволяешь случившемуся влиять на тебя.

– И как ты позволяешь случившемуся влиять на тебя?

Я искоса глянула на Питера и фыркнула:

– Ты очень настойчив.

– У меня скрытые мотивы. – Он внезапно стал серьезным.

– О?

Питер кашлянул:

– Как ты посмотришь на то, если я предложу свою кандидатуру на роль твоего личного консультанта-диетолога?

Я озадаченно наклонила голову:

– Консультанта-диетолога?

– Очень личного, – пробормотал он.

– Кстати, сколько тебе лет? – поддразнила я.

Это была единственная тема, до которой мы так и не дошли во время поездок в книжные магазины, на пляж и в парк с Джой.

– Как ты думаешь, сколько?

Я честно подумала, потом уменьшила результат на пять лет.

– Сорок?

Он вздохнул.

– Мне тридцать семь.

– Тридцать семь? – Я была так поражена, что даже глупо было пытаться скрыть это. – Серьезно?

Его голос, обычно глубокий и уверенный, звучал сейчас выше и нерешительно.

– Просто я высокий… а волосы у меня начали седеть в восемнадцать. И,