Как-то подскочил, почувствовав злое. Замер. Посидел с закрытыми глазами – к зимовью крались враги, их ненависть растекалась по тундре, как пролитое масло по столешнице, смешивалась с веселым духом вскрывшейся реки. Михей сунул ноги в ичиги, накинул на плечи кафтан, вышел с обнаженной саблей. Беззаботно светилось ясное весеннее небо, шумел Анадырь. Гришка Вахромеев в шубном кафтане спал, сидя на колоде. Пищаль с торчавшим из ствола тесаком была приставлена к стене. Не было видно караула и в дежневском зимовье.

– Хочешь, чтобы всех перерезали? – прошипел Стадухин и поддал ему пинком под зад.

Гришка вскочил, водя по сторонам ошалевшими глазами. Михей приглушенно обругал его, велел запалить фитиль и побежал в другое зимовье. Откуда-то из-под стенки дежневской избы вылез беглый Лютко, с которым служили еще в Енисейском гарнизоне, удивленно уставился на Стадухина. По смятому лицу видно было, что спал, но чутко.

– Нет никого! – сипло оправдался, заводил по сторонам заспанными глазами.

– Кого увидишь, сонный? – приглушенно ругнулся Стадухин и приказал:

– Буди всех!

Распахнулась дверь, вышел Семейка Дежнев в кафтане нараспашку, с саблей в ножнах.

– Берите ружья, идите за мной! – приказал Стадухин.

Высунулся полуодетый Мотора, бросил на Михея неприязненный взгляд, зевнул, крестя рот, и скрылся. Лютко и Дежнев с ружьями пошли за Михеем и Гришкой. На ходу к ним присоединились бывшие в нижнем зимовье люди. Стадухин повел их в тундру с оттаявшими кромками льдин на малых озерах. Громко хлопая крыльями, с них поднимались утки. Из кочкарника вдруг вскочили дикие мужики с луками и рогатинами. Стрелять не стали, пригибаясь, побежали вспять. Их было с десяток.

– Всего-то, – осклабился Дежнев. – Наверное, птицу промышляли! По виду анаулы. У нас с ними мир.

Преследовать их казаки не стали. Семейка Дежнев смущенно пожимал плечами:

– Прошлый год аманатил! Зимой на заморной рыбе сын тойона чуть не помер. Пришлось отпустить. Они слабы здоровьем. Им белая рыба нужна, мясо.

Стадухин блеснул злыми глазами, хрипло рыкнул и повернул в обратную сторону. Казаки потянулись за ним.

– Зачем тебе коч? – пытал Семейку на ходу.

– Мы не знали про сухой путь, – припадая на ногу, без неприязни отвечал земляку казак.

– Теперь знаете, все равно строите?

– Не бросать же! – опять то ли насмехался, то ли придурялся Дежнев, выводя из себя Стадухина. – Сгодится по реке плавать, инородцев под государеву руку подводить.

– Сколько ясака взял за нынешний год?

– За прошлый девять соболей! – поежился Семен. – За нынешний еще не приносили. Они не сами добывают: у ходынцев покупают.

– Почему других аманатов не требовал?

– Зачем? – Дежнев с невинной дурашливостью уставился на Стадухина.

– А если зимовье обшарю, не найду посулов? – Ярился Михей.

– Обыщи! – соглашался Семен, не переча против власти Стадухина.

А тот опять еле сдерживался, чтобы не схватить земляка за ворот: не перечил, но поддерживал Мотору, который, хоть и дал отписку, признавая единую власть, хоть не имел на руках отпускной грамоты, но не желал даже разговаривать с атаманом, только обиженно глядел на него при встречах. Стадухин не сомневался, что Мотора, Костромин и Власьев будут наказаны воеводой, как только дойдет жалобная челобитная. Воеводская и государева правда были на его стороне. Злило явное непонимание, упорное недоверие и скрытные насмешки Дежнева. Заново укладываясь спать, он бормотал:

– Разбило коч где-то к полудню от Анадыря. Бывает хуже… Пошли к нему прямиком, через горы не по берегу. Понятно, в октябре по застывшим рекам – легче. Возле моря прокормились бы, а так весь хлеб съели. На что надеялись? Дождались вскрытия реки, пошли вверх, к лесу, коч строили, чтобы вернуться морем. Узнали от нас сухой путь. Говорят, соболя нет, а на Колыму возвращаться не собираются. Зачем сидят? Чего ждут?

– Боятся правежа! – пробубнил из-под одеяла Казанец.

– А здесь что? На заморной рыбе ждать, когда Господь призовет?

– На дураков непохожи! – покряхтывая, поддакнул Гришка Антонов и стал собираться: подошел его черед менять караульного. – Раз Анадырь – не Погыча, значит, что-то вызнали у диких.

– Выходит, так! – Михей обернулся к Баеву, спросил взглядом, что тот думает.

Торговый человек не надрывался на общих работах, откупался товаром или снимал рост с кабал. Сначала он ночевал у Дежнева, но каждый день приходил на стан Стадухина, теперь перебрался к нему, но постоянно навещал другое зимовье. Должники у него были и здесь, и там.

– Зачем спорить с Моторой? – обернулся с затаенным укором и тоскливо взглянул на атамана. – Одним – Анадырь, другим – Погыча. Кому что нужней, то и бери! – виновато осекся и поправился: – Если здесь нет соболя – лучше Погыча. У тебя на нее права бесспорные. Но могут и солгать, чтобы нас выпроводить.

– Не видел, чтобы соболь водился в тундре, – просипел Бугор. – Разве мало-мало, где-то по лесным колкам у речек.

В конце июля, в разгар лета, отмахиваясь от ревущих туч овода, на стан вернулись промышленные и стали достраивать зимовье. Не бездельничал и дежневский лагерь. Закончив конопатить и смолить один коч, стали закладывать другой.

– Зачем? – бесился от непонимания Стадухин и тряс за грудки Семейку Дежнева. Тот терпеливо и снисходительно отвечал:

– Вдруг обратно морем поплывем!

– Ты же узнал от диких, что не каждый год лед относит от Носа?

– Вдруг отнесет! – с улыбкой отвечал Дежнев. – И соль кончается, надо плыть к морю парить. Скоро красная рыба пойдет, чем солить?

– Тьфу на тебя! – в бешенстве вскрикнул Стадухин. – Видел новгородских упрямцев, сам из них, но такой один на всю Сибирь.

Дежнев беззлобными глазами с состраданием смотрел на земляка, распаляя его страсти. Хворый Шаламка Иванов с тоской прислушивался к раздору, качал головой на истончавшей шее. Тяжело раненый, он изначально был положен в дежневском зимовье, здесь и отлеживался. В июне стал выползать, чтобы погреться на солнце. Его даже комары и оводы не донимали, как других. Михей взглянул на товарища, смутился, присел рядом, стал объяснять свою правду, надеясь на понимание. Шаламка глядел на него с такой тоской, что сжималось сердце. Стадухин почувствовал, что он уже далек от них всех, там, где споры и соперничество глупы, суетны. Ночью не услышал, как к зимовью подошел Дежнев. Караульный впустил его и разбудил Михея. Семейка со вздохами пошарил глазами по восточному углу избы, перекрестился и сказал, что Шаламка помер.

– Эка жалость! – крестя грудь, сел на нарах Михей. – Я радовался, что на поправку пошел.

– Я тоже так думал, – снова вздохнул Семен. – За полночь стал звать тебя. Не успел я одеться – отошел. Пойдешь, пока не остыл?