След Моторы вывел стадухинскую ватагу к двум чумам, обложенным снежными кирпичами. Из вытяжных отверстий курились редкие дымки, на шестах болтали камусами шкуры с розовой мездрой. Сколько хватало глаз, вокруг была равнина, ископыченная стадами оленей. Рогатые быки задирали головы, всматриваясь в приближавшихся людей, возле чумов обреченно толклись полдюжины мужиков с закинутыми на плечо скрученными в кольца арканами. Вблизи казакам и промышленным стали видны их лица, покрытые красками. Юкагиры-ходынцы, оглядываясь, как загнанные в западню волки, угрюмо отвечали Казанцу, что Мотора взял у них мясо трех оленей, двух вожей и ясак – соболий половик, шитый из спинок.

– Вот и попался! – пробормотал атаман в обмерзшую бороду. В глубине обметанных инеем ресниц жестко сверкнули синие глаза. Он приказал своим людям идти быстрей, впрягся с братом в первые нарты, стал отрываться от каравана и поторапливать отстающих.

– Живут же люди и здесь! – пуская клубы пара из обмерзшей бороды, кряхтел Тарх. – А сперва казалось, ничего тут нет кроме смерти.

– Приспособились! – пробурчал Михей, понимая, что брат все еще корит спутников по морскому походу.

Старшему было не до воспоминаний: в его груди разворачивалась прежняя пружина, не дававшая покоя ни ему, ни людям. Он снова покрикивал на товарищей, принуждая идти, пока те не увязали в раскисших снегах. Судя по следам, отряд Моторы был где-то рядом. Истекала обычная весенняя ночь. Небо без звезд было затянуто низкими тучами. Два беглых ленских десятника – Ивашка Пуляев и Шаламка Иванов – бодрствовали в карауле, не давая другу другу уснуть, прислушивались к звукам, скупо поддерживали огонь стеблями полярной березки. Его хватало, чтобы обогреть накрытую одеялом яму. Окрестности просматривались на полсотни шагов. Помня строгий наказ Стадухина, они время от времени высовывались, чтобы осмотреться. Послышалось хорканье оленей. Шаламка поднялся в пояс, надеясь добыть свеженины, но вместо выстрела охнул и сполз в яму со стрелами, торчавшими из груди и живота. Ивашка вскочил с пищалью, не целясь, пальнул картечью в ту сторону, откуда они прилетели. Кажется, в тот же миг загрохотали ружья из других ям. В ночи послышался топот удалявшихся оленей. Михей, скинув треух, бился лбом в затвердевший край ямы, стонал.

– Не почуял людей! Поленился встать, думал, стадо!

Осмотрели раненого Шаламку, вынули стрелы, остановили кровь. Раны были опасными, особенно – в живот.

– Ходынцы отмстили за Моторин грабеж! – хрипел Стадухин в бессильной ярости. В ночи никто не заметил, какого племени были нападавшие, но все понимали, что гнаться за ними – дело безнадежное и опасное. Скорей всего, они этого ждут.

Атаман крикнул, призывая к себе десяток казаков и проворных промышленных людей, велел налегке с оружием бежать за ним, остальным отдыхать. Ертаулы догнали отряд Моторы до полудня. Семен с людьми стоял на месте, будто поджидал. Выпятив верхнюю губу с сосульками, свисавшими с усов, бодливо уставился на приближавшегося сослуживца. А тот, щуря вспухшие веки, подступал пружинисто и неторопливо, как кот к загнанной в угол мыши.

– По какому праву берешь ясак с моих людей? – спросил. – Еще раз показать наказную якутского воеводы? – Надвинулся на казака так, что тот отступил. – Только я могу ясачить к восходу от Колымы!

– Наложили мы на твою наказную! – крикнул торговый Анисим Костромин, заслоняя Мотору. – Здесь не Лена!

За его спиной с тоскливым видом встал Никита Семенов. Стадухин, не глядя на служилых, хлестнул ладонью в меховой рукавице, Костромин повалился на снег, завыл. Никто из его должников не кинулся на помощь. Михея и Семейку плотным кольцом обступили беглые ленские казаки, загалдели, но дотронуться до Стадухина не смели. Ивашка Пуляев стал отталкивать их от атамана.

– Из-за вас ходынцы Шаламку подстрелили! Зачем грабили?

Казаки смущенно отступили: Стадухин был с наказом воеводы и при исполнении, они же, хоть и в милости у колымского приказного Власьева, но беглые. Промышленные люди отнеслись к ссоре атаманов как к обыденному делу, их не касавшемуся, отдыхали и мирно переговаривались между собой. После атаманской ссоры и брани Мотора отдал взятый половик. Утром его ватага ушла дальше с вожами, которых Михей отбирать не стал и по насту повернул в обратную сторону. Ждавшие его люди быстро сожгли все, что можно было собрать в окрестностях, ради дров переволоклись на три версты по следу, откопали новые ямы в снегу. Уйти дальше они не могли из-за большого груза, оставленного ертаулами. Ко всему прежнему прибавилась нарта с раненым Шаламкой. Стадухин дал всем отоспаться, сопернику оторваться – и двинулся по его следам, едва различимым на крепком, как камень, вылизанном ветрами снегу.

Все выше поднималось солнце, бескрайняя белизна выжигала глаза. Кроме ног и нарт впередиидущих, не за что было зацепиться взгляду. Один за другим путники надевали кожаные очки с тонкими прорезями. К полудню снег обдавал лица жаром, мок, раскисал, прилипал к лыжам, полозьям нарт. Ватажные подошли к ямам стана Моторы, стихли обыденные сопение, шуршание, скрип полозьев. Старший Стадухин сорвал очки, огляделся. При монотонной ходьбе с защищенными глазами ни сам атаман, ни его люди не заметили, что равнина переменилась. Оставленный стан Моторы находился возле горы. На ее оттаявших обнажившихся осыпях, гремели камнями снежные бараны. Впереди была узкая долина. Из ее белого полотна торчали верхушки мелких лиственниц и сухой осоки. Еще дальше, радуя обожженные глаза, чернели каменные вороха осыпей.

– Подналяжем, братцы! – весело крикнул атаман и зажал губы рукой. Покрытые коростами, они закровоточили, засолонили язык. – Там дров много. Переночуем у костров, погреемся! – пробубнил сквозь пальцы.

– Сам виноват! – укорил его Бугор, сочувственно глядя на окровянившуюся бороду атамана. – Как перед девками, разглаживал усы на ветру, а они должны закрывать губы.

Путники разобрали бечевы нарт, проваливаясь в снег, поволокли их к редколесью и большими трудами подошли к осыпям. Среди камней на разные голоса подвывал ветер. Привалы на плоскогорье были такой же мукой, как ночлеги, а тут, укрывшись, можно было даже подремать под солнцем. На восточной стороне, после полудня появились лужицы талой воды. Последними приволоклись к стану нарты Анисима Мартемьянова. Сам торговый и не оправившийся от прошлогодних ран Казанец, скорей, висли на них, чем толкали. Юшка Трофимов с угрюмым Евсейкой, хрипя, подтянули их к большому костру. Люди жались к огню, благостно впитывали в себя его жар.

На другой день Стадухин догнал ватагу Моторы в узкой пади с каменными осыпями, редкими зарослями низкорослых лиственниц и стелющихся берез. Взятые у ходынцев проводники указывали на лед и другие верные приметы верховий Анадыря. На стане пылали костры. Спутники Моторы отдыхали, сушились, кое-кто уже готовился к ночлегу. Беглые казаки Никита Семенов, Федот Ветошка, Артемий Солдат, Павел Кокоулин Зараза, Иван Лютко, Дмитрий Васильев, Кирилл Проклов, к злобе промышленных людей, играли в карты и бездельничали возле особого костра. Бугор бросил бечеву нарт, заковылял к ним, присел, вытянув ладони к огню. Товарищи по побегу раздвинулись, уступая место. Михей Стадухин, шедший с братом впереди всех, высмотрел Мотору среди промышленных людей, подошел, схватил его за грудки, закричал в лицо: