– Долго будешь юлить, лис старый? С убитым Зырянкой на Колыме заводил смуту и двоевластие, опять за свое?

Семейка стал вырываться, отбиваясь кулаками.

– Сдурел, что ли? – закричал.

– Нельзя двум отрядам одну землю под государя подводить! – Стадухин так тряхнул соперника, что с Моторы слетела лисья шапка.

Беглые казаки вскочили с мест, оставив у огня Бугра, подбежали к Семену. Вокруг него и Михея по-песьи крутился крикливый купец Костромин, орал, грозил, но, помня трепку, дотронуться до Стадухина не смел. Промышленные люди равнодушно глядели на драку и не вмешивались в спор атаманов. Подскочивших ему на помощь казаков тут же оттеснили стадухинские промышленные и служилые: Пуляев, Евсеейка с двумя Гришками. Михей скрутил Моторе руки, связал кушаком, толкнул к Евсейке. Вилюй с промышленными не дал казакам отбить их атамана. Старший Стадухин с начальственным видом подошел к костру, возле которого грелся Бугор, и под одобрительные возгласы моторинских промышленных забрал карты. Казаки вяло заспорили, что здесь воеводской власти нет, но в драку не полезли. Один только Анисим Костромин все бранился и грозил, пока против него не возмутились свои же промышленные люди. В моторинском стане был явный разлад. Все понимали, что Власьева могут сменить уже нынешним летом, а Стадухин с его наказной памятью от воеводы отбрешется. Поругавшись для порядка, смирились и беглые казаки. Мотора сидел связанным у стадухинского костра, обидчиво сопел. Михей ощупал его парку, отобрал отпускную грамоту колымского приказного, из-за которой был раздор. Мотора стал слезно лаять старого сослуживца. Анисим Костромин опять подскочил к атаманскому костру.

– Ты ее нам давал? – заорал в новом приступе ярости.

– Докричишься! – сдержанно пригрозил Стадухин. – Пограблю стервеца.

Промышленные люди Моторы, услышав угрозу, со смехом поддержали атамана:

– Только прикажи! Передавим кровососов! – И тут же стали задирать торгового человека, желая отобрать у него свои кабальные записи. Притих и Анисим.

К стадухинскому костру подошел Артем Солдат, присел на корточки, посопел, мирно попросил вернуть карты. Михей молча отдал их. Утром к нему подошли проводники Моторы, взятые от ходынцев, через Казанца растолковали, что на этой реке живут их враги – анаулы, с низовий им одним возвращаться опасно. Михей одарил их бисером Баева и отпустил. Временный мир между отрядами был установлен. Большинству людей было безразлично, под чьим началом идти на Погычу-Анадырь, лишь бы прийти. Зааманаченный Семейка Мотора поартачился день-другой и дал письменное согласие идти на новую землю и подводить ее под государя под началом Стадухина. Михей освободил его. Сотня русских людей шла по неведомой земле, везла раненого товарища, отдаляясь от труднопроходимого кряжа, разделявшего их с обжитой Колымой. Среди тундровых мхов и скал стали появлялись островки березняка, узкие полосы тонкого лиственничника. Объединившийся отряд спешил в среднее течение, к сплошному лесу, но его все не было, встречались только колки. Рассвет наступал едва ли не после полуночи, когда крепчал наст, Стадухин всех будил и первым впрягался в нарту. В долине реки уже встречался высокий строевой лес. Казаки и промышленные отдыхали у жарких костров, иногда находили следы соболя, но тайги, к которой стремились, все не было.

На вешнего Егория светлая безветренная ночь припорошила падь свежим снегом, а денек выдался ясный. На голубое безоблачное небо выкатилось желтое солнце, вершок выпавшего снега стал оседать и таять, обнажая наст и лед, нарты и лыжи легко скользили по ним. Стадухины шли впереди. Вдруг Михей остановился, уловив запах дыма, сорвал с лица очки и увидел избу с наметенным под крышу сугробом с одной стороны, с поленницей дров – с другой. В следующий миг он бросил бечеву нарты, размахивая руками, побежал вперед. Казаки и промышленные останавливались, кто-то, глазам не веря, крестил грудь, кто-то бормотал молитву от чарования, но никто не сомневался, что впереди русское зимовье. Из-под крыши из волоковых дыр мирно курился дым, возле избы не было ни следов, ни караула.

– Крепко спят, однако, – остановился рядом с Тархом Бугор, шмыгнул облупившимся носом, завистливо просипел: – Никого не боятся. Вечный мир у них или что ли?

Будто услышав его, дверь медленно растворилась, собрав в складку выпавший ночью снег. Наружу вышли двое, одетые в овчинные кафтаны. Михей Стадухин застонал и сел на лед. Его спутники, быстро оправившись от удивления, двинулись к зимовью. Тарх, перекинул через плечо бечеву, елозя ичигами, один подтянул к брату нарту. Бугор, на ходу громко и одышливо рассуждал:

– Встречал в неведомых местах русских людей! Живут порознь родами, молятся колесу, говорят, будто поселились в незапамятные времена… Брешут! Беглые от власти. Ясак дают, поминки, чтобы не мешали жить по-своему.

Михей дернулся на его голос, но не ободрился, снова уставился на избу, на выходивших из нее мужчин и женщин. Мимо проскрипели полозьями нарты с товаром, стихали скрип и скрежет обоза. Михей видел, как зимовейщики побежали к его людям, заметил неподалеку от избы остов строящегося коча. Едва ли не на четвереньках, последним из обоза Тарх подтянул к брату их общую нарту, развернул боком, переводя дыхание, смахнул со взмокшей головы шапку, тоже сел. Старший Стадухин дал ему отдышаться, поднялся с угрюмым видом, поднял бечеву. Тарх оттер рукавом вспотевший лоб. Вдвоем они одиноко прошли по льду реки мимо зимовья на взгорке и толпившихся возле него людей. Тарх ничего не говорил брату, только оглядывался, Михей, не поднимая головы, глядел под ноги. Они остановились сотней шагов ниже, вытянули нарту к невырубленному береговому ивняку. Старший, все так же молча, стал ломать сухостойные ветки для костра. Тарх спросил:

– Схожу узнаю, кто такие?

Михей его не услышал. Младший вздохнул, виновато пожал плечами и зашагал в обратную сторону к избе, к толпившимся людям. Среди зимовейщиков, весело отвечавших на вопросы прибывших, он узнал Дежнева, которого поминал в молитвах как погибшего. Семен радостно раскинул руки:

– Пинежцев прибыло!

– Слава Те, Господи! – троекратно ликуясь с ним, пробормотал Тарх. – Коряки сказывали, будто убит…

– Иные погибли, – дрогнули губы в рыжеватой бороде казака, болезненно прищурились, замутились глаза. Семен тряхнул головой, отмахиваясь от пережитого, веселея, добавил: – А мы, восемь ртов, выжили с Божьей помощью!

Прибывшие и зимовавшие все еще окликали друг друга, переговаривались, спрашивали, торопливо рассказывали о себе. Мотора с разобиженным лицом размахивал руками, что-то втолковывал Дежневу. Михей Стадухин, окаменев изнутри, бездумно и одиноко обустраивал стан, готовясь к ночлегу: наломал сухостоя, сложил шалашиком ветки в укрытом от ветра месте, распушил ножом пару черенков, почиркал над огнивом кремнем по обушку топора, раздул огонек. Когда густо задымила растопка, коснувшись его лица теплом, по щекам казака потекли безмолвные слезы. Ради этого дня он отдал все, даже любимую жену, но лукавый посмеялся и обвел вокруг пальца.

– Семейка Дежнев спасся! – подошел к брату и присел рядом с ним Тарх.