Стадухин никому не отказывал. Баев одалживал под кабалу всех желавших идти на Погычу-Анадырь. Февраль был суров, но уже попахивало весной. Двадцать пятого, на святого Тарасия-кумошника, Михей Стадухин сдал в казну старый казенный коч со снастями, повел своих беглых казаков, три десятка промышленных и гулящих людей по Моториному следу. Шли они медленно, перетаскивая челноком груз Михайлы Баева. В пути к ним примкнула ватага своеуженников передовщика Василия Вилюя. Его люди внимательно следили за распрей Стадухина и Моторы, по уговору были предупреждены о выходе.

Анисим Мартемьянов со своими покрученниками зимовал в верховьях Анюя на обедневших, но знакомых ухожьях. Весь бывший у него припас муки он вложил в морской поход, а в нынешнюю зиму покупал ее у Баева и Федьки Катаева. Кабальных грамот у Анисима скопилось изрядно, а нераспроданного товара оставалось мало. Богатому одними грамотами, ему ничего не оставалось, как идти следом за должниками и ждать, когда они разбогатеют. К этому времени его ватажка закончила промыслы, он сам, обветшавший и обносившийся, сидел в зимовье, мездрил и вымораживал рухлядь, отбирал по цвету и увязывал в сорока соболей. Угощать прибывшую стадухинскую ватагу было нечем. Как водится, к весне промышленные кормились одной лосятиной.

Студеными мартовскими утренниками вдыхаемый воздух еще покалывал грудь, но с крыши зимовья уже свисали сосульки, стаей поднимались гревшиеся возле дымов птицы. По-весеннему ярко светило солнце, проседали сугробы на склонах и к утру покрывались настом. С дальнего мартемьяновского стана вернулись последние покрученники, увидев в зимовье Михея Стадухина, обступили его, стали рассказывать, что видели Семейку Мотору с беглыми казаками, торговыми и промышленными людьми. Они прошли к верховьям Анюя. Получалось, что ватага Моторы, снаряженная купцами Матвеем Коткиным, Матвеем Кашкиным, Анисимом Костроминым и Михеем Захаровым, намеренно обошла мартемьяновское зимовье. Промышленные думали, эта новость приведет Стадухина в ярость, но он злорадно посмеялся и сказал:

– Надо поторапливаться!

Как водится со времен стародавних, по окончании промыслов в зимовье начался дележ добычи. Она оказалась незавидной: соболь был выбит или ушел в другие кормовые места. Но свисавшие с крыши сосульки, весенние проталины и ясное солнце обнадеживали людей будущей удачей. В зимовье жглись прежние долговые записи, писались новые. Баев дешево скупал остатки неклейменой рухляди и дорого продавал муку. Как и у Мартемьянова, кабальные грамоты стали большей частью его богатства, которую оставить без надзора он не мог, хотел или нет, но вынужден был идти в неведомый край за должниками. Торг на промыслах оправдывал себя: чем везти товар морем из Якутского острога на Нижнеколымскую ярмарку, надежней было скупать его у мореходов и продавать на местах. По разумению Баева, Анисим Костромин и Михайла Захаров это хорошо поняли.

Баев отправил в Нижний острог своего доверенного со скупленными мехами, чтобы облегчить себя, раздал в долг все, в чем была нужда спутников. Но и оставшийся товар занимал полдюжины нарт. Стадухинский отряд, вдвое многолюдней моторинского, пошел в верховья Анюя по его следу. Студеными утренниками наст был крепок как камень. К полудню под ярким, слепящим солнцем он раскисал, лыжи и полозья нарт начинали облипать и вязнуть. К этому времени стадухинский караван выходил на брошенный стан Моторы с остатками дров, лапника, с его кострищами, что изрядно облегчало приготовления к ночлегу. Среди ночи обильней текла вода по промерзшей до дна речке. Пока по берегам был лес, на станах жгли жаркие костры и с опаской поглядывали на белый вздымавшийся кряж. Несмотря на помощь должников, Анисим Мартемьянов отставал, охал, часто садился, чтобы отдышаться. Кончились лиственнички, ватага вскарабкалась на продувное нагорье. Почти исчезла карликовая береза, вокруг были бескрайние снега и голые камни, между которыми свистел ветер. В виду последней полоски леса старший Стадухин призвал к себе Василия Бугра с передовщиком промышленной ватажки Василием Вилюем.

– Мотора недалеко, – указал на свежий след. – Знаете, что идет посулами и обманом торговых людей. Ладно промышленные, – кивнул Вилюю, – но и наши с тобой товарищи, – перевел глаза на Бугра, – все понимают, но идут с ним. Догоните налегке, вразумите казаков и промышленных: не ведают, что творят!

Идти налегке, с оружием и одеялом, да еще по застывшим следам было много легче, чем волочь нарты. Оба Василия с радостью согласились догнать отряд Моторы, попытаться убедить товарищей по побегу и промыслам стать заодно, по воеводской наказной памяти. Они ушли при редеющем сумраке ночи, когда в снежных ямах, укрывавших от ветра, раздувались малые костерки, а наверху, за гружеными нартами, поземка наметала усы свежих сугробов.

Стан был разбит среди пологих предгорных увалов с редкими, низкорослыми, скрученными ветрами, жалостливо торчавшими из снега лиственницами. Дальше простиралось продуваемое со всех сторон плоскогорье, которое никто из русских людей не проходил. Поднялось солнце, стало слепить белизной снега, сколько хватало глаз долина вспучивалась одинаковыми с виду круглыми сопками, среди которых легко затеряться. Из сугробов торчали и безжизненно мотались на ветру редкие сухие стебли трав и обглоданные ветки стелющейся тундровой березки. Слезящиеся глаза радовали только каменные столбы – кекуры, время от времени встречавшиеся на пути. Старший Стадухин невольно поворачивал к ним, останавливался, вглядывался в очертания камня с синими и красноватыми полосами. Столбы глядели на него дремотно и безмолвно, а он смутно чувствовал их душу, гадал по очертаниям, что предвещают: слишком уж много путаницы было в нынешнем походе, растянувшемся на несколько лет, и конца ему не виделось. Давно знавшие Стадухина люди не переставали удивляться его лености: он словно дремал с мстительной усмешкой на выстывшим лице, не спешил, не погонял спутников, позволяя отдыхать сколько хочется, и оживал лишь тогда, когда надо было копать снег, строить снежные юрты, добывая скудный запас дров, попутно его собирали по всему дневному переходу, везли за собой к ночлегу. Отдых на плоскогорье изматывал людей больше, чем сам путь. Редких березовых веток, отрытых под снегом, хватало на костерки размером с кулак, над которыми навешивали котлы и таяли воду. Одежду и обувь сушили на себе, прижимались друг к другу, делясь теплом тел. Вернулись Бугор с Вилюем, опустив головы, сказали, что убедить к возвращению не удалось никого: все в долгах у тамошних торговых. Михей снисходительно хмыкнул, уязвленно мотнул головой.

– Помыкают Моторой, бездельники! Он покладистый, терпит. Ну да ладно! Мы свое слово сказали, мы их позвали, нет на нас греха!

Он поднялся раньше всех, никого не будил, не бранил дремавших караульных: раздул костерок, глядел на огонь то печально, как обреченный на казнь, то мстительно. Яма с обтаявшими иглами снежных стен наполнилась благодатным теплом, от которого брат Тарх и спутники впали в глубокий благодатный сон. Стоило впередиидущим заплутать, Стадухин объявлял дневку, его люди отдыхали, пока соперники, намучавшись, не находили правильный путь. Из-за этого стадухинский отряд шел много быстрей и мог догнать Мотору за день, но не делал этого. И все же плоскогорье оказалось не таким безжизненным, каким выглядело издали, след людей Моторы то и дело пересекали олени, копытившие мхи. Из борозд выскакивали зайцы, прижав уши, уносились прочь. Из-под ног время от времени свечой взлетали куропатки, шумно трепыхались, стряхивая с пера снег, с испуганными криками уносились по ветру.