Из-за ревности, сомнений, неверия жизнь моя стала неустойчивой и шаткой, какой прежде никогда не была. «Как будто сидишь на развинченном табурете и не знаешь: усидишь или свалишься и свернешь шею», – думал я. Если честно, мысль невеселая, а потому легче было не думать, отгородиться – выпивкой, пустопорожними разговорами, темными ожидающими глазами Надежды Гузь. Сложнее всего было с глазами: у нас с Надеждой не выходило ничего, кроме переглядываний и коротких фраз. Все мнилось, что мы будто голые на виду и одни соглядатаи вокруг: Саранчук, Любка, Игорек; и даже погруженная в себя Оболенская как-то фыркнула, подсмотрев, что Надежда, подавая кофе, на долю секунды задержала свою ладонь в моей. «Иди вымой шею! Подглядывай за Саранчуком, и то – пока жене на глаза не попалась!» – едва не окоротил я наглую девицу, но вовремя сдержался – только подолью масла в огонь. Ведь всякая реакция, адекватная или нет, послужит косвенным подтверждением этих подозрений, а мне оно надо, как говорят в Одессе.

Во двор прокуратуры мы въехали в сумерках, когда загорались первые, неяркие еще фонари. Стол в кабинете Оболенской был давно накрыт, и нас встретили нетерпеливыми возгласами: «Наконец-то!» – «Все давно остыло!» – «Думали, уже не приедете!»

Расселись, как обычно сидели, – и я тотчас ощутил колено секретарши, коснувшееся моей ноги. Но на этот раз откровенное прикосновение почему-то покоробило: «Что такое? К чертям собачьим! Какое колено, если вокруг глаза?..» И уже мнилось, что скалится в нашу сторону золотозубая Любка, ухмыляется незнамо чему похотливый лось Саранчук, искоса поглядывает любопытный Игорек, будто сводник, уступающий на час-другой свои жилье и постель. Или все это только ерунда? Как бы там ни было, а давать лишний повод к пересудам не стоит. И под видом, что усаживаюсь удобнее, я убрал ногу и отодвинул стул, но тотчас спохватился и упрекнул себя: ну вот, ни за что ни про что обидел женщину! Сволочь ты, Евгений Николаевич, трус и сволочь!

Но пора было начинать, – Игорек наполнил уже стопки, а Саранчук раз или два окликнул меня через стол: шеф, а, шеф!.. «Все то же, и ничего нового под луной! – безбожно перевирая Екклесиаста, вздохнул я. – А ведь половина жизни уже прошла!»

– Шеф!.. – окликнул нетерпеливый Саранчук в третий раз.

Ну что ж! Я взял стопку, поднялся из-за стола и произнес, натягивая на лицо фальшивую, неискреннюю улыбку:

– С праздником! – И, ерничая, вторя давешнему крику Бориски-царя, воскликнул: – Ура!

Но сразу опомнился и, не желая своим настроением портить остальным праздник, сказал каждому несколько добрых слов, – это оказалось несложно, как несложно, если захотеть, «случайно на ноже карманном найти пылинку дальних стран…».

Все выпили, и застолье пошло обычным чередом. Ели, пили, говорили, перебивая друг друга, провозглашали тосты, а расчувствовавшийся Саранчук даже поцеловал Любку, с которой последнюю неделю пребывал в ссоре.

– Сладко! – вскричала та и притопнула ногой, едва в пляс не пустилась. – Давно с молодыми не целовалась!

– Ах ты старая калоша! – любовно пропел Саранчук, еще раз ее целуя.

Тут я ощутил колено Надежды Гузь, но не рискнул снова убрать ногу.

Пролетел час или более того, праздник был в разгаре, и я улыбался про себя, припоминая набоковский ресторан «Пир Горой»: как все-таки созвучны времена прежние и времена нынешние! – как вдруг услышал, что в кабинете у меня разрывается телефон. Я поднял трубку, и голос Мирошника загудел у самого уха:

– Пьянствуешь? Дело хорошее, но ты вот что, ты закругляйся и выходи, я через пяток минут подъеду. Кое-кто хочет тебя поздравить. Но не светись, у твоих работничков глаза как у стрекоз: сразу во все стороны смотрят.

– В таком случае лучше приеду. Жди у перекрестка, – сказал я, затем поманил пальцем Игорька и велел дать ключ от «семерки». – Ты еще посиди, выпей, а я на часок отъеду.

– Николаевич, может, не надо? – заныл тот. – Вы ведь еще в области… и здесь…

– Пошел к черту! – прикрикнул я свирепо. – Ключ!

Одевшись, я незаметно выскользнул во двор, завел машину и выехал со двора. Улица была освещена голубоватым лунным светом, синева прозрачна, как это бывает снежными зимними вечерами, и я еще издали увидел «Ниву» Мирошника, припаркованную у обочины и фукающую выхлопной трубой.

– Ну? – спросил я, подходя и распахивая водительскую дверцу «Нивы».

– А вот и мы! – ухмыльнулся Мирошник и прижался к спинке сиденья, чтобы я смог увидеть пассажира, скрытого за его плотной фигурой, – то была Смуглянка. – Это хорошо, что ты на машине. А то мне срочно надо отъехать. – И хитро мне подмигнул, скотина этакая.

Утром я проснулся с головной болью и мерзким ощущением, будто во рту коты ночевали. «Похмельный синдром, черт бы его подрал!» – подумал я и поискал глазами бутылку воды, которую все чаще держал на прикроватной тумбочке, под рукой. Но сразу наткнулся взглядом на Дашу. Она сидела на краешке кровати и смотрела пристально, не отрываясь. «Что? Смуглянка?..» – тотчас мелькнуло в голове, и я невольно огляделся, как если бы совершил вчера преступление, а уличающие меня следы не удосужился скрыть. Но ничего подозрительного не обнаружил: раздет, укрыт одеялом, у кровати – тапки, на тумбочке – вода в пластиковой бутылке. Тогда, ни слова не говоря, я отвернул пробку и стал жадно пить.

– Женя! – негромко позвала Даша, когда я напился.

– Что Женя? – отрывисто отозвался я, настраиваясь на отпор – слезам и упрекам, потому что ничего иного ожидать от нее не мог. – Был праздник, торжественное собрание и все такое. Представляешь, Горецкий выставлялся! Потом на работе выпили немного. Ну что?

– Орех ночью сломался. Один ствол откололся – тот, что над колодцем. Там, за окном, можешь полюбоваться…

– Как сломался? Я думал – сон… – воскликнул я и подорвался к окну, за которым на ослепительно-белом снежном полотне распростерлась громадина поверженного ствола с острым зубчатым разломом у корней и с хаотичным переплетением поникших веток. – Но мне снилось это сегодня!

И в самом деле, снилось: орех, посаженный еще моим дедом и ставший для меня талисманом, старый, с раздвоенными буквой «V» стволами, вдруг разломился и один из стволов рухнул, открыв нутряную пустоту, выеденную временем. И едва рухнул, как я умер. Но за мгновение до того перед глазами вспыхнул ослепительный свет, и вся прожитая жизнь обернулась и побежала передо мной вспять. И под конец этой жизни появилась Даша, такая нежная, такая… какой никогда ее не видел. «Миленький, – сказала она, и я, помнится, подумал, что она никогда так меня не называла. – Миленький, как ты? Нет, я живу хорошо! Там, где я теперь, там тоже жизнь, и домик на две семьи, и… Все хорошо, миленький! А кофе не наливай, мне нельзя – кофе, там кофе не пьют». И я вдруг пропал от ответной нежности к ней и от неизбывной тоски, потому что внезапно понял, все понял про это «там»… «А ее-то за что?» – хотел крикнуть я и проснулся.

– Снилось!.. – повторил я ошеломленно. – Мне все это – и про орех тоже – приснилось сегодня…