Те, кто стоял поблизости и слышал его слова, разразились радостными возгласами.

– Командир, так мы победили? – спросил Константин. – Они хотели застать город врасплох и отошли после неудачи?

Джустиниани ткнул рукой в сторону Григория:

– Скажи своему императору, Риномет. Скажи ему по-гречески; пусть он не думает, что только итальянские вороны каркают дурные вести.

Григорий повернулся к императору:

– Ваше величество, если посмотрите на тела, вы увидите, что там нет людей первого ранга. Яйи. Иноземные воины. Башибузуки.

Джустиниани оборвал его:

– Они послали первую волну ослабить нас перед теми, кто пойдет следом. Крестьяне из Анатолии. Балканское отребье. – Он сплюнул. – Убоинка.

Константин поморщился, сглотнул:

– Этого я боялся больше всего… И кто, по-вашему, пойдет следом?

Командир жестом предложил Григорию продолжать. Тот колебался. И пока думал, раздался звук. Визгливый рев труб, бряцание цимбал, низкий рокот кос-барабанов.

– Вот оно, василевс, – сказал Григорий.

Вся группа подошла к палисаду, вглядываясь в темноту. Через вершину холма – там вновь запылали огни – потекла темная масса; сквозь гам боевой музыки донесся новый звук, ритмичное топанье обутых ног по земле. Следом послышался стройный распев, неизбежное обращение к гневу и к Аллаху.

– Подсветите их, – приказал Джустиниани.

Приказ побежал криками к ближайшему бастиону. Через несколько мгновений со стены взлетел по высокой дуге большой огненный шар. Там стояло несколько мангонелей, осадных пращей, которые стали практически бесполезными с появлением больших пушек. И хотя осталось совсем мало нафты – почти все ушло шотландцу на его греческий огонь, – ее все же хватило на этот шар. Он пролетел по небу и упал куда-то в середину надвигающейся черной массы. Огонь ненадолго осветил длинные шеренги мужчин в доспехах – и в середине их рядов одинокое желтое знамя.

– Анатолийцы, – мрачно объявил Джустиниани. – Возвращайтесь на свою позицию, господин. Скоро начнется настоящая битва.

Константин вздохнул, отсалютовал, развернулся и ушел, гвардейцы бегом последовали за ним. Командир посмотрел на Григория:

– Ты тоже иди на свою, Безносый. Мне нужны твои стрелы.

Григорий повернулся, но Джустиниани окликнул его:

– Эй, ты видел того здоровенного проклятого турка, который плясал на палисаде?

– Да.

– Почему ты не убил его?

– Я старался, господин.

– Ладно… в следующий раз старайся лучше. – Джустиниани ухмыльнулся. – Убивай их десятками!

У веревки толпились люди, и Григорию пришлось дожидаться своей очереди, чтобы залезть наверх. Пока он ждал, стрелы из-за палисада полетели гуще; зарявкали кулеврины, их пули плющились о стену. Музыка приближалась, мехтер анатолийцев шел с ними до самого рва, свирепо ревели трубы. Но у христиан была своя музыка. Все колокола города били тревогу, призывая жителей сражаться, взывая к Господу. Где-то поблизости стонал водяной орган, издавая подобие гимна.

Когда пришел его черед, Григорий быстро залез наверх, перевалился через край стены, схватил лук, надел на палец подогнанное кольцо и наложил стрелу. Чуть высунувшись из-за зубца, он смотрел, как палисад дергается и пляшет, будто живой, под шестами и крюками врагов. Взгляд привлекла лестница, первая из десятков, улегшихся на палисад.

– Давай, – прошептал он, и когда над стеной показалась голова в шлеме, выпустил свою первую стрелу.

Потом стрелять стало трудно. Анатолийцы в своих черных доспехах и генуэзцы в своих смешались в одну длинную, колеблющуюся, качающуюся массу вдоль слабо освещенного вала, друзья и цели были близки друг к другу, как любовники. А сам он и другие лучники на бастионе тоже стали мишенями для турецких лучников, пращников и кулевринщиков, сгрудившихся всего в шестидесяти шагах, на той стороне рва. Стрелы отбивали от зубцов крошащуюся известку; пули разбрасывали осколки камня, летящие не хуже свинца. Высунуться, чтобы сделать выстрел, означало окунуться в смертоносную бурю. Однако стрелки делали это, снова и снова – и расплачивались полной мерой. Люди отлетали от стены с древком в руке, в горле, в груди; с пулей в легких, которые быстро заполняла кровь, оставляя время выкашлять последнюю мольбу о прощении. Григорий чувствовал, как смерть проходит рядом – сбоку, сверху, снизу. Один раз что-то ужалило его в висок; он ощупал влажную кожу, размазал пальцами кровь, вытер о куртку. И все же Ласкарь высовывался чаще, чем любой другой, дерзко, вызывающе; он жаждал убивать, выискивая новую цель для следующей стрелы, еще одного турка, который не сможет ударить мечом его друзей, пробиться в город, угрожать тем, кого он любит. Он искал, стрелял, промахивался, искал, стрелял, убивал; потом его колчан опустел, и он потянулся к чужим, мертвых и умирающих людей рядом. Когда эти стрелы тоже кончились, он огляделся, заметил падающего арбалетчика со связкой болтов и выхватил его оружие прежде, чем мужчина рухнул на площадку. Арбалет был большим, тяжелым, без стремени, но у стены стоял ворот. Григорий приложил его, натянул тетиву, уложил болт и снова шагнул из укрытия, глядя вниз.

Там было достаточно огня. Греки лили с вала горящий деготь. Пылало все – лестницы, дерево палисада, люди. Турки стреляли со своих позиций огненными стрелами, и Григорий увидел пылающую дугу одной из них – безупречную параболу, которая закончилась в бочке палисада, разбрызгивая пламя по дереву. Темная масса людей вдоль укреплений вздымалась, когда дисциплинированные анатолийцы снова и снова лезли по лестницам; многим удавалось забраться на палисад. На мгновение там не оказалось ни одной подходящей цели, и Григорий снова посмотрел в темноту, где должны были стоять вражеские лучники. Когда там вспыхнула новая огненная стрела, он прицелился на две ладони левее и нажал на спуск. Стрела дернулась, потом упала в грязь.

В ночи раздался резкий, высокий зов трубы. Сплошная линия у палисада разделилась на две: анатолийцы отходили, греки бросали оскорбления и несколько случайных камней в черно-доспешные спины. Григорий даже не пытался достать новый болт, подстрелить еще одного отступающего воина. Он сомневался, что сможет еще раз взвести арбалет, даже с воротом.

После того одинокого призыва музыка умолкла – все звуки доносились с этой стороны палисада; стрелы и металлические шары тоже перестали прилетать, и Григорий мог спокойно выглянуть и посмотреть на людей внизу. Многие стояли на коленях от усталости, многие всхлипывали. Он выискивал своих ближайших товарищей – и нашел их вместе. Энцо помогал снять большой шлем Командира. Сицилиец посмотрел вверх и, найдя взглядом Григория, поднял большой палец. Ласкарь ответил тем же жестом, потом осел у стены, дотянулся до кувшина с водой и вдоволь напился. Оглядел мертвых и измученных людей вокруг. Радовало, что живых больше, чем мертвых, и раненым уже оказывали помощь.

Он снова поднял кувшин… и замер. Поставил кувшин обратно, с трудом встал, выглянул в промежуток между двумя зубцами и уставился в темноту, которая двигалась за палисадом.