как скучает по своим детям, и опасаясь за их будущее. Она беспокоилась о предстоящем судебном разбирательстве и не была уверена, согласится ли прокурор уменьшить обвинение до непредумышленного убийства. Хотя казалось, что она переживала стадии горя, чего в любом случае можно было ожидать после недавней потери близкого мужчины, она, похоже, не связывала это горе с чувством вины в убийстве своего партнера. Она оставалась непреклонной, утверждая, что действовала под влиянием сильного страха перед угрозами партнера по отношению к ней и что была права, убив его, так как защищала себя и своих детей. Она чувствовала также, что находилась под влиянием временного безумия в том смысле, что она никогда не стала бы вести себя жестоко по отношению к кому-то другому. Но этот импульсивный и «сумасшедший» акт был вызван годами длительного насилия по отношению к ней, имевшего место даже во время ее беременности младшим ребенком Кэти, которой на момент совершения преступления было год и два месяца.

Слова, после которых Ева схватила нож и ударила мужа, ничем не отличалась от его обычных речей, состоящих в основном из обвинений ее в сексуальной неверности. Однако на этот раз обвинения прозвучали на фоне значительного, потенциально дестабилизирующего изменения в их отношениях. Незадолго до этого она устроилась на неполный рабочий день в местный паб и наслаждалась свободой от дома, которую это ей давало. Ева защищала себя от обвинения партнера в том, что у нее был роман с коллегой по работе. В течение 12-летних отношений она ни разу не работала, но решила, что, поскольку Кэти была ее последним ребенком, для нее было бы важно восстановить жизнь за пределами дома.

Ева получила представление о возможности другого типа существования и некоторую уверенность в том, что она может иметь свое пространство вне дома. Угроза утраты достигнутой независимости, которой ее пугал партнер, наряду с эскалацией насилия в отношении старшего сына, показалась ей невыносимой. Это стало вопросом жизни и смерти. В родительском доме Евы по настоянию пьющего мужа мать содержалась в доме как заключенная. Угроза повторения этого шаблона будоражила сознание Евы в течение последних нескольких лет и становилась все более удручающей, когда она видела отражение образа жизни матери в своей собственной. Ее мать умерла от рака в прошлом году, и между Евой и ее партнером стали возникать частые ссоры, поскольку он был недоволен тем, что Ева навещала свою мать перед смертью, а он видел в этом угрозу их отношениям и вторжение в их жизнь.

До недавнего времени она, возможно, и позволяла ему говорить подобное, однако теперь она почувствовала, что по такому поводу не может выдержать угроз и насилия, и была в ужасе, что он действительно может ее убить. Она по-прежнему страдала от глубокой печали, связанной со смертью матери, и испытывала сильное чувство одиночества, поскольку не общалась с отцом.

Ее партнер угрожал забрать детей, пока она на работе, и обвинял ее в том, что она «шляется» в пабе со своим начальником. Он подошел к детской комнате и крикнул детям, что их мать «шлюха» и «сука». Те закричали, чтобы он «заткнулся», и Ева вспомнила, как ее старший ребенок, сын Джерри, в возрасте 9 лет попытался ударить и пнуть отца, в результате чего был отброшен ударом в грудь. Она увидела, как испугались дети, что он убьет их всех.

Партнер Евы спустился вниз по лестнице и ударил ее по лицу, а затем в живот, выбирая, как он привык, те части тела, которые были наиболее уязвимы. Впервые он напал на нее, когда она была беременна Джерри; он, казалось, воспринимал ее беременный живот как провокацию. После того как он ударил ее семь или восемь раз подряд, он бросил ее на пол, оставив истекать кровью я плакать и продолжая обвинять во лжи и изменах. Когда он закончил свою тираду, то упал перед телевизором и вернулся к распитию виски, уже употребив за вечер примерно две трети бутылки.

Ева пошла проверить детей и застала их плачущими в обшей спальне и пытающимися успокоить друг друга. Несмотря на то что она пришла к детям, чтобы успокоить их, женщина видела, как подавлены малыши, и чувствовала себя неспособной сказать им что-то успокаивающее, понимая, что и сама не в силах прекратить дрожать и плакать. Позже она сказала, что ее отчаяние и ужас сильно отразились на детях и осознание этого вызвало мысль о том, что ситуация стала совершенно невыносимой и что нужно что-то делать, чтобы немедленно все это прекратить. Она вспомнила, как боялась, что ее отец убьет мать, и как она часто возвращалась домой из школы в страхе от того, что она может обнаружить, когда войдет в дом, — а также то огромное чувство облегчения, когда отец в конце концов оставил мать ради кого-то еще, когда ей было тринадцать.

Спускаясь вниз по лестнице, она увидела себя в зеркале холла и обратила внимание на то, что, казалось бы, уже научилась не замечать: ее лицо опухло и было искажено, ее макияж растекся по лицу, придавая ему гротескный вид, словно она сумасшедшая.

Ее блузка, которая ночью была постирана и выглажена для работы, теперь была в крови и тональном креме, а несколько пуговиц оторвались. По ее словам, она выглядела как «безумная, сумасшедшая, грязная женщина», и это как рукой сняло ее прежнее смирение. Она почувствовала себя полной решимости и ярости. Войдя в гостиную, она увидела, что ее партнер крепко спит, выпивка стекла у него по коленям, а пролитый стакан валялся на полу возле ног. Вспышка восторга от картины, что он лежит там, уже неспособный напасть, всколыхнула ее. Единственная мысль в ее голове заключалась в том, чтобы остановить страдания и страх, которым подвергались она и ее семья, и для этого ей без колебаний придется убить своего партнера, пока он спит. Истерика и страх оставили ее, она чувствовала себя спокойно, решительно и сдержанно. Она принесла кухонный нож и трижды ударила своего спящего партнера в грудь, проткнув легкие и убив его почти мгновенно.

Затем она позвонила в полицию, сказав, что убила своего мужа, и попросила их немедленно приехать. Когда они прибыли, она дрожала, повторяя эту