документов засекречено, а пускаться в «фантазии и домыслы, не имеющие под собой документальной почвы», она не собиралась. А затем продолжала:

Вам, прочитав книгу, «нечего было сказать» о ее героине? Не верю. Вы знаете ее миф. <…> А кроме мифа, Вы знаете, что она была лгуньей, которая никогда в любви не лгала (в постели). А еще – что она была «новой», т. е. «после Гарбо в роли Маргариты Готье», а таких женщин и в России, и в Европе, и в США не так уж много, – но, конечно, делается все больше[1082].

Несмотря на очевидное раздражение, Берберова постаралась закончить письмо на миролюбивой ноте:

Об обиде не может быть и речи. Наши дальнейшие отношения это покажут. Буду рада Вас видеть, говорить с Вами, быть с Вами. Благодарна Вам за попечение о «Курсиве» по гроб жизни. Но Ваше письмо показало мне разницу в методологии (как писать) и в системе (как думать и реагировать) между Вами и мной. И мы не будем углублять рва между этими двумя путями. А Лев Зин<овьевич> что делает? Будет читать мою книжку? Или нет? Только скажите ему, что такого длинного письма я ему ни за что не напишу, какие бы ни были упреки с его стороны. Честно предупреждаю. Привет сердечный, Вам и ему[1083].

Берберова явно надеялась, что Копелев отнесется к «Железной женщине» с бóльшим пониманием. Но узнать, прочитал ли он эту книгу и каково было его мнение, у Берберовой не получилось. Копелев больше писать ей не стал – ни о «Железной женщине», ни о чем-либо другом. Таким образом, переписка оборвалась, если не считать открытки, отправленной через пару лет из Италии. Несколько слов написала Орлова, а остальное – один из бывших аспирантов Берберовой, с которым Копелевы случайно столкнулись в Риме и который, скорее всего, был инициатором совместного послания.

Берберова на эту открытку, видимо, не ответила, но она и не требовала ответа. В те же годы Копелевы приезжали в Йель, были в Нью-Йорке, но встретиться с Берберовой не захотели. Они не откликнулись и на выход второго издания «Курсива», в приложении к которому были напечатаны фрагменты их писем, хотя эта книга, по свидетельству знакомых, стояла у них дома на полке [Богатырева 2015, II: 120]. Что же касается Берберовой, то она, в свою очередь, не стала откликаться на книгу Орловой «Воспоминания о непрошедшем времени» [Орлова 1983], хотя она имелась в ее домашней библиотеке.

Резкое охлаждение отношений с Копелевыми не могло не огорчить Берберову, но вряд ли обескуражило. Она понимала, что дело не обошлось без вмешательства их «общего друга», как Берберова назвала Эткинда в одном из своих первых посланий Копелевым[1084]. Но как раз к моменту их приезда на Запад дружбе Эткинда с Берберовой пришел конец. Как уже говорилось, до него дошли слухи о ее настроениях в годы оккупации Франции, и Эткинд не мог не поделиться этой информацией с Копелевым и Орловой. И у них, в свой черед, пропала охота общаться.

В то же самое время они считали вполне допустимым упоминать в своих книгах Берберову не просто в нейтральном, но в безусловно положительном контексте. Именно так поступила Орлова, работая над книгой о собственном опыте эмиграции[1085]. Скорее всего, Берберова эту книгу читала, а если читала, то, вероятно, сочла, что такое завершение отношений не самое худшее.

* * *

Копелев и Орлова были не единственными представителями третьей волны, чьи контакты с Берберовой началась еще в Советском Союзе. К той же категории ее знакомых относился бывший ленинградец, а впоследствии житель Нью-Йорка Геннадий Шмаков, молодой филолог широкого профиля, переводчик, искусствовед.

Берберова и Шмаков состояли в переписке с конца 1960-х. Их заочно представил друг другу Джон Малмстад, познакомившийся со Шмаковым в период своей стажировки в Ленинграде[1086]. От того же Малмстада Берберова знала, что Шмаков владеет многими языками, а потому, когда вышло англо-американское издание «Курсива», она послала ему экземпляр. Шмаков к тому же был непосредственно связан со всей ленинградской литературной и академической элитой, а это давало надежду, что книга – с его подачи – начнет циркулировать в нужных кругах. Так оно, собственно, и получилось. Уже в самом первом своем письме Шмаков докладывал Берберовой: «[“Курсив”] пользуется огромным успехом, и я с радостью собираю лестные для Вас и приятные для меня рецензии. Хотят его многие. Это то, что близко, нужно…»[1087]

Берберова, в частности, узнала, что о «Курсиве» лестно отозвались такие ценимые ею филологи, как Л. Я. Гинзбург и Н. Я. Берковский, связь с которыми установилась и продолжалась через Шмакова. Он охотно взял на себя роль посредника и в отношении нескольких молодых ленинградских поэтов, чьи стихи привлекли внимание Берберовой. Она особо выделяла Александра Кушнера, и друживший с ним Шмаков исправно держал ее в курсе всех новых публикаций «Саши К.»[1088]. А когда вышло издание «Курсива» на русском и несколько экземпляров были отправлены в Ленинград, Шмаков не преминул написать Берберовой, что Кушнер ее книгу «где-то раздобыл и очень хвалил»[1089].

Берберова и Шмаков посылали друг другу письма по почте, но, естественно, старались не упустить оказию, особенно когда собирались отправить книги. Помимо двух изданий «Курсива» (сначала на английском, а затем и на русском) Берберова отправила Шмакову сборник стихов Ходасевича, а также свои книги – повесть «Аккомпаниаторша» и биографию Чайковского. И хотя биографию Чайковского Шмаков ухитрился найти и прочитать в Ленинграде («Ей-богу, очень хорошо, так достойно и таким настоящим русским языком написано, от которого я уже отвык», – писал он в этой связи Берберовой[1090]), ему хотелось иметь собственный экземпляр. Передать по назначению письма и книги обычно брался С. А. Риттенберг, а также аспирантка Берберовой Кэрол Аншютц, поехавшая в Ленинград по студенческому обмену. Ее впечатления от общения со Шмаковым, как и впечатления Риттенберга, были самыми восторженными, что Берберова поспешила ему передать: «О Вас до меня дошли следующие слухи: что Вы замечательный человек и друг, и что лучше Вас никого нет на свете (Кароль). И что Вы самый интересный человек в Ленинграде, и что Вы изумительный собеседник (Сергей Александрович)»[1091].

Крайне высокого мнения о Шмакове был и друживший с ним с юности Бродский. В разговорах с Соломоном Волковым он назовет Шмакова «одним из самых образованных людей своего времени», читавшим «все», знавшим «все» [Волков 1997: 291]. Вполне вероятно, что в том же духе Бродский отзывался о Шмакове и в разговорах с Берберовой.

Эти отзывы совпадали с ее собственным впечатлением, возникшим по ходу переписки со Шмаковым. Берберовой импонировали неизменная доброжелательность, внимательность, четкость, которые Шмаков демонстрировал в качестве корреспондента, и, конечно, диапазон и глубина его знаний. Об этом говорили вкрапленные в письма суждения о литературе, а также его переводческие и исследовательские проекты. В начале 1970-х Шмаков работал над переводами как минимум с шести языков, упоминая в переписке с Берберовой роман Жорж Санд «Маркиз де Вильмер», мемуары Эрнесто Росси, «Дом о семи фронтонах» Натаниэля Готорна, «Женский портрет» Генри Джеймса, стихи Гарсиа Лорки, Антонио Мачадо, Фернандо Пессоа, Константина Кавафиса.

Кавафиса, как призналась Берберова Шмакову, она пыталась переводить и сама: «Перевела два стихотворения (самых знаменитых) и почувствовала, что он для меня слишком “больной” – одно его измученное лицо чего стоит. И вообще я его оставила в покое. Верю, что Вам он удастся лучше»[1092]. Любопытно, что о других своих трудах на переводческой ниве («Опасных связях» Шодерло де Лакло и «Махатме Ганди» Ромена Роллана,