истине, в преодоление любовью ненависти, в попрание смертью смерти – в саму жизнь, в само бытие. Если уподобить диалог с Иным процессу возвращения к Отцу как к «своему Другому», мы можем увидеть созвучия стадий обеих процедур. Так, в диалоге имеет место постепенное приближение к Иному через стадии Чужого (врага), Другого (чудака) и Ближнего (друга, брата). Стадия Чужого, основанная на идентификации с Тенью, созвучна стадии сшивки в отношениях с Отцом. Стадия Другого созвучна расшивке, осознанию отличия. Стадия Ближнего – это стадия перепрошивки, возвращения к Отцу как к Себе Самому. Соответственно, образ Третьего по мере одухотворения Иного становится все более субъективным: от воображаемых универсалий культуры через Символическое, Суд, Закон, Историю как орган контроля отличий до Третьего как эмпатии, сопереживания, любви, внутренней субъектности, выраженной в Реальном. Иногда сближение с Иным как с Ближним может осуществляться мгновенно, без предварительной эволюции: путь к Отцу также может быть сокращен, но в любом случае он исполнен значительных нравственных усилий, требующих не только радикального разрыва в ситуации травмы, но и времени, темпоральности, длительности, синтезирования.

В процессе перехода от сшивки через расшивку к перепрошивке на уровне диалога Отца и Сына (человека и Бога), от Чужого через Другого к Ближнему на уровне образа Отца, от Воображаемое через Символическое к Реальному на уровне психики и перцепции Сына, диалог движется от трагедии через комедию обратно к трагедии. Библер называл диалог культур «трагедией трагедий», но мы бы предпочли назвать его трагикомедией. В диалоге, как и в любви мы приходим к опыту синхронизации и гетерохронности сакрального и профанного, высокого и низкого, трагедии и комедии. Результатом воздействия высокой комедии любви является представание человека как универсального субъекта, способного в равной степени к рациональному объяснению и к интуитивному пониманию событий, то есть, способного к Логосу и к Этосу, к расшивке и перепрошивке, к метафизике и диалектике, к знанию и долгу, к вере и разуму, к философии и богословию, к новации и к традиции, к феноменологии и аксиологии, к разрыву и синтезу. Когда в человеке сочетаются позитивизм и мистицизм, математика одухотворяется поэзией, язык обогащается молчанием: осуществляется мечта Витгенштейна об одновременном пребывании в языке и вне его, мечта Хайдеггера о нахождении в аксиологическом круге и вне его, мечта Сократа об этических основаниях рационального знания.

5.2. Поколение героев и катастрофа

Пристальный взгляд на человека эпохи неомодерна – универсального субъекта события истины, в котором всеобщее переплетается с единичным и обращается к Отцу, – требует конкретных методологических разработок в области некоей новой антропологии. В противном случае мы ограничимся только деструктивной критикой идолов театра. Мы осуществим разрыв с постмодерном и оставим вакуум, находиться в котором невыносимо. Потому, естественно, что нужны и новая философская антропология, и новая аксиология, и даже новая политическая идеология, которые «не убоятся» быть ценностно предвзятыми, памятуя о том, что наиболее идеологичным является мнимо непредвзятый «конец истории Фукуямы», оглашающий отсутствие любых идеологий и погружающий нас в самое ядро одной из них – неолиберальной. Концепт разрабатываемой нами философии о человеке будущего ориентирован на синтез онтологии пустоты и онтологии присутствия: Реального Лакана и Возвышенного Канта. Подобные опыты уже имели место в ориентированных на Лакана Люблянской и Французской психоаналитических школах, но мы пошли дальше, по метафизическому пути русской религиозной философии. Если светские психоаналитики ограничивались сублимацией бессознательного в сферу нравственности, мы попытались наполнить само бессознательное нравственностью. Это – довольно смелый шаг, если учитывать, что до этого психоанализ, продлевая инерцию фрейдизма, видел в бессознательные исключительно тёмные глубины прикрытой знаками языка пустоты.

Постмодерн стигматизировал классическую модель рационально-этического субъекта модерна – Эдипа. Пройдя искушение ницшеанским дискурсом Анти-Эдипа, человек утратил вкус к подлинности события. Постмодерн играл только с темпоральностью, только с потоком, только со временем, но при этом он утратил историю, потому что диалектика рождается из метафизики, событийность – из памяти, конечность истекает из бесконечности, а не бесконечно ткётся из означающих. Идеал постмодерна, отказавшегося от идеалов, – это номад, вечный кочевник культурами, космополит, Одиссей без Итаки, лишенный дома бытия. Бытийность, вытесненная в избыток, слишком долго сопротивлялась чистой темпоральности, истинное событие противилось ассортименту коммуникативных событий.

В мире постмодерна фантазм смерти является маской для фантазма комфорта, а фантазм комфорта – маской для фантазма смерти. Национализм как выражение Танатоса скрывается под конформизмом и наоборот: потакание Тана-тосу может быть продиктовано желанием приспосабливаться. Сначала субъекта провозглашают «яркой индивидуальностью» в мультикультурализме, лишая цивилизационных корней, чтобы затем поощрить в нем чудовищный этнический реванш и напрочь лишить индивидуальности. Но акт комедии уже осуществлен: репрессивный смех либеральной иронии отринул трагический пафос традиции, следовательно, работать необходимо с тем, что есть, – с атомарным субъектом. Субъект должен (в аспекте долженствования) артикулировать позицию – при помощи языка выразить невыразимое, выразить самость. Пожалуй, именно это больше всего и пугает человека, привыкшего стесняться своей принципиальности, чтобы не быть обвиненным сторонниками толерантности в «нетерпимости». В лучшем случае, артикуляция аутентичности превращается в идентичность напоказ, в публичные игры с принципиальностью.

Артикулировать себя – это непублично подтвердить верность себе, не редуцируя свою самость ни к постмодерной оптике перформативного наслаждения, ни к ретроспективной оптике административного подчинения. Субъект как самотождественность не захвачен ни одной из гегемоний, он выпадает из всех логик, зримо и незримо присутствуя, но не позволяя себя представить. Вплоть до того, что он отказывается представляться даже «вакуумом», ибо вакуум – это тоже имя. Субъект самости не имеет имени, ибо именовать означает утрачивать, он – само Реальное, ускользающее из символических означающих. Монологический прогресс, постмодерная ирония, космополитизм, транскультура, либерализм, глобализм, плюрализм, ностальгический консерватизм, этнический радикализм – все эти модели человека оказываются проектами прошлого, отработанными и отрабатываемыми с разной степенью травмы. Мы находимся на изломе. Системный кризис, охвативший общество, теряющее веру в средства своего описания, проявляются в чувстве вины перед Богом, перед Отцом, перед самой любовью. Из этого чувства должны родиться те муки совести, что будут достаточными для этического импульса к новому философствованию.

Неомодерн, или метамодерн, не исключает диалектического усвоения лучших достижений своего исторического оппонента и во многом учителя. Персоналистские ценности классического либерализма – свобода, жизнь, собственность – не теряют своего значения, поскольку тесно связаны с христианством, но уходят в небытие их глобалистические искажения: либерал-демократия, гедонизм, отчуждение. Способность потерять собственную жизнь ради высшей ценности – справедливости жизни для всех и каждого – перестает быть пустым звуком. Лояльные релятивисты не обладали этой способностью. Им на смену приходит генерация активистов истины – соавторов в совместном творчестве человечеством истинного события истории