и намека на мавзолей, или прилегавшую к нему большую поляну, не было. Атаман вопросительно то и дело посматривал на Ивана. Самому Чорному, казалось, все, что мучило других казаков, было не в тягость: он ехал непринужденно медленной рысью, с задумчивым выражением лица, лишь иногда, и словно нехотя, отгоняя комаров и мух.

Пуховецкий решил молчать до последнего, но про себя лихорадочно пытался сообразить что же делать. Наконец, Иван решил повторить то, что недавно ему удалось: сбежать от своих мучителей в лес, пусть и с завязанными руками. Бдительность атамановых хлопцев, не менее Пуховецкого обессиленных духотой и насекомыми, заметно ослабла, а от избитого и подавленного Ивана они не ожидали большой прыти. Сковывавшие Пуховецкого с двух сторон плети были сняты еще при спуске в первый по счету овраг, так как передвигаться с ними тройкой всадников по крутым склонам не представлялось никакой возможности. Было и еще одно обстоятельство: хитрые узлы Черепахи, крепившие к ногам Пуховецкого мешочки с острыми семенами были, похоже, рассчитаны на ношение пешими людьми. Во время же долгой скачки по степным кочкам, бесконечных спусков и подъемов, узлы эти на отощавших и облитых потом ногах Ивана заметно ослабли: Пуховецкому приходилось чуть ли не самому удерживать мешки от падения. Представься хотя бы несколько мгновений, и скинуть их не сставит труда. Иван решил действовать.

– Панове! – воскликнул он, вскинувшись на спине лошади, и с выражением радости и облегчения повернулся влево. Но прежде, чем панове, повернувшись, как один, туда же и ничего не увидев кроме стены кустарника, успели развернуться обратно, Иван повалился с лошади и покатился под крутой откос с правой стороны от тропки. Отчаянно перебирая ногами и пытаясь сорвать мешки с зернами, он слышал за собой крики, затем выстрелы. Его нещадно било о сучки, деревья и кочки, но Пуховецкий не придавал этому никакого значения. В конце концов, сейчас он падал при свете дня, что, по сравнению с ночным бегством от московских послов, давало явные преимущества, позволяя избегать наиболее острых пней и коряг. После очередного кульбита, Иван, сперва краем глаза, увидел недалеко серую массу, необычных для столь дикого места прямоугольных очертаний: это был мавзолей.

– Панове! Да не стреляйте вы, братчики! Тут он, тут, окаянный. Спускайтесь скорее ко мне! – завопил во все горло Пуховецкий срывающимся от радости голосом.

Всадники не могли спускаться ни с той же скоростью, что летевший с обрыва Иван, ни тем же прямым путем, поэтому прежде, чем первый таращивший удивленные глаза казачина появился на поляне, Пуховецкий имел достаточно времени, чтобы рассмотреть мавзолей как следует. Под лучами солнца он был куда менее внушителен, чем при свете луны. Прежде всего, казался он теперь намного меньше, стены здания были неровными, во многих местах потрескавшимися и поросшими ползучими дикими травами. Та ясная, холодная красота, что когда-то так поразила Ивана, исчезла без следа. Пуховецкий подумал было, что перед ним какой-то другой мавзолей, но особенности строения, открывавшийся от него вид, а, главное, сиротливо болтавшаяся на одной петле красивая резная деревянная дверь не оставляли сомнений – Иван нашел именно то, что искал.

Вскоре весь отряд окружил Пуховецкого и мавзолей, и некоторые лыцари уже спешились и нетерпеливо толпились у дверей древней усыпальницы. Но всех их решительно разогнал в стороны подъехавший атаман, который ловко соскочил со своего высокого скакуна и, загородив спиной дверь, развел руки в стороны успокаивающим жестом, и обратился к товариществу:

– Постойте, сынки! Не торопитесь вперед батьки в пекло лезть. Как знать, что нечистый и его слуга удумали тут за хитрость? Я первым пойду – вы знаете, я и против пули заговорен, и от нечисти. Если уж я из этого логова не выйду, то вам, панове, и носа туда казать не стоит.

Пуховецкий подумал, что если дело только в нечистом, то атаман может идти в мавзолей безо всякой опаски, как на встречу со старым товарищем. Чорный исчез внутри, а через мгновение оттуда раздался крик ужаса и отборная брань атамана, а еще через мгновение из-за резной створки выскочило чудовищной уродливости создание: тощее настолько, насколько не может быть тощим живое существо, со вздыбленной щетиной и с мордой, покрытой редкой длинной шерстью, и налитыми кровью свирепыми глазами где-то в глубине, с огромными и кривыми, покрытыми слюной желтыми клыками. Одним словом, место такой твари было только на фреске Страшного Суда. Но не свершился ли уже этот суд над атаманом, посмевшим нарушить покой обитателей такого зловещего места? Большинство казаков, сняв шапки, начало истово креститься и читать молитвы. Неизвестно, что было бы дальше, но раздался выстрел, и исчадие ада, забившись в судорогах, упало наземь. Пистолет дымился в руках Черепахи, хотя никто не заметил его движения, которым он выхватил оружие из-за пояса. Тут же показался из мавзолея и атаман. Он пошатывался, был сильно всклокочен, его роскошный чуб упал в сторону и болтался наподобие жеребячьего хвоста. Чорный словно не мог остановиться, и то бормотал под нос самые страшные ругательства, то призывал угодников. Убитый же Черепахой зверь оказался самой обычной свиньей, только непомерно отощавшей и одичавшей – старой знакомой Ивана Пуховецкого. По всей вероятности, бедная Хавронья привыкла в своей прошлой жизни обитать под крышей, и теперь, бродя голодной по лесу, приходила в мавзолей, чтобы вспомнить о лучших временах.

Атаман быстро пришел в себя и направился обратно в мавзолей, а затем и вся ватага, торопясь, толкаясь и кряхтя от нетерпения, направилась в узкую дверь мавзолея, внутри которого могло поместиться в лучшем случае четверть казаков. Пуховецкий же совершенно туда не стремился, и, присев рядом, наблюдал, как лыцари выносят из усыпальницы добро, которого там, и правда, оказалось много: несколько старинных мечей и кинжалов, доспехи, дорогие, хотя и немного истлевшие, ткани, украшения и монеты. Слышались шутки, которые казаки отпускали по поводу дамы и война, который уже не мог защитить ни свое имущество, ни свою спутницу. Вскоре из мавзолея с большой скоростью вылетели, один за другим, два черепа, и покатились, как два комка земли, вниз к оврагу. Один из запорожцев, с отсутствующим видом бродивший возле входа, вдруг выхватил саблю, отрубил свинье голову, и принялся поливать вырывавшимися из нее горячими струями крови стены мавзолея, приговаривая: "Вот же вам, черти, вот же вам, собаки!". Кто знает, угнали ли в Крым, привязав ремнями к оглобле, его любимых детей, изнасиловали ли татары его жену, но он, очевидно, больше получал радости от мести татарам, хотя бы и древним, нежели от дележа добычи. Другие